— Что? Врать будешь? Скажешь, знакомую встретил? — наступала она, шипя, чтобы не слышали гости, а главное — мама. — Видела я, как ты её… по заднице… Предатель ты!
Отец шевельнул губами, потом ещё — искал, что сказать. Но по коридору уже стучали каблучки, и слышался мелодичный, чуть озабоченный мамин голос:
— Иосиф, что случилось? Переволновалась, да? Бедненькая моя девочка…
Глаза отца расширились, паника наполнила их, как мутная, встревоженная вода. И, шагнув к Любаше, он прохрипел:
— Не говори ей. Умоляю — не говори!
…Она вернулась к гостям только ради мамы. Села за стол, принялась ковыряться в тарелке — лишь бы глаз не поднимать. Отец смеялся, шутил, развлекал гостей, но теперь его голос звучал чуть натужно, паузы были частыми, как и призывы «наполнить», «опрокинуть», «накатить». Гости, впрочем, ничего не замечали. Мужики гомонили, рассказывали байки. Женщины, сбившись в кучку возле мамы, обсуждали какую-то кухонную штуку, извлечённую из подарочной коробки. И Любаша вспомнила, что свой подарок оставила в комнате.
— Любань, возьми! Твои любимые, — отец протягивал ей конфету «Мишка на севере». Уголки фантика были острыми, как заточенные ногти.
Она представила, как разворачивает её, кусает…
Шоколад из мыла. Яд в фантике.
Она не взяла.
* * *
Следующий день прошёл, как в театре: мама была зрителем, не читавшим программки, а Любаша с отцом — актерами. Комедию ломали, как умели: расположившись перед телевизором, отец подъедал вчерашние салаты и хвалил мамину стряпню, Любаша сидела с учебником и к еде не притрагивалась, ссылаясь на то, что экзамен будет сложный, аппетита нет.
Мама порхала между ними, улыбалась, довольная. Про вчерашнее не спрашивала. И про подарок, который Любаша так и не отдала, тоже молчала — наверное, забыла, не ожидая чего-то особенного.
В понедельник отец вернулся с работы вовремя. Поужинали вместе. Он спрашивал, как дела, Любаша терпеливо отвечала. Но сухо было в воздухе, холодно, как ни пыталась она согреться теплом из прошлого. И по глазам отца видела — помнит. Знает, что виноват. И тоже терпит, но — свою боль.
К среде Любаша подумала, что он угомонился.
А в пятницу вечером зазвонил телефон, и она, сорвавшись с места, быстрее его схватила трубку.
— Алло? Алло?! Говорите! — повторяла она. А сама смотрела на отца, который вышел в коридор и теперь стоял совсем рядом. Молча стоял. Но взгляд его стал потяжелевшим, суровым.
— Любань, да положи ты трубку! Наверное, опять линия испортилась! — голос мамы, доносящийся из комнаты, был ласковым, беззаботным.
Она положила. Посмотрела в глаза отцу, показывая, как ненавидит эту его «испорченную линию». Он нахмурился, отвернулся.