— Когда женился-то?
— Перед осадой Пешта. С помощью сотни стихотворений венгерских классиков.
— То есть?
— Стихи я читал ей. Чоконаи, Бержени, Верешмарти. Дошли до Петефи, когда она согласилась моей женой стать, и немного оставалось до Ади, когда меня увезли… А можно я спрошу тебя о твоей любви?
— Нет, — резко ответил я.
— Не хочешь говорить?
— Не хочу.
— Почему?
— Я уже говорил о ней с Гезой Тордой. Не хочу свои чувства размножать под копирку.
— Нелегко тебе, наверное, с такой замкнутостью.
— Нелегко…
Палади с грустью взглянул на пустую миску, встал, озираясь: нельзя ли еще немножко продолжить ужин? Вдруг кому-нибудь станет плохо или кто-то внезапно умрет…
Вечером изгородь из колючей проволоки наводит особую грусть. Постепенно сливаясь с густеющей темнотой, она кажется более бессмысленной, чем обычно. В такой час начинаешь думать, что она, эта изгородь, не нужна, раз ее не видно. Человеку, который за ней находится, начинает казаться, что проволока и ржавые колючки куда-то исчезли, — и воображению его открываются ничем не ограниченные просторы.
Когда Палади оставил меня одного, я тоже куда-то двинулся в густеющей тьме и беспрепятственно оказался за чертой горизонта. Несколько кратких минут — и взгляду моему открылась знакомая улица, сводчатая подворотня с калиткой, серого, паутинного цвета перила на лестнице; оставалось нажать лишь кнопку звонка у дверей.
— Вера? Ее нет дома. По вечерам она в парткоме. Приходит обычно поздно совсем, — сказал через приоткрытую дверь доброжелательный женский голос.
— Я ей навстречу пойду, можно?
— Конечно, пойдите. Вы не устали?
— Нет, всего каких-то пару тысяч километров.
— Ну, это в самом деле немного. Особенно если не связываться с поездами: они теперь ходят как бог на душу положит. Вы приехали или пешком?
— Пешком.
— И правильно, сынок, пешком — это самое лучшее.
— Только я по воздуху. Так, знаете ли, быстрее.
— Конечно. Вера тоже часто прямо отсюда, из окна, вылетает. Вон там, видите, возле трубы, повернет, потом крутой вираж — и на месте.
— До свидания, целую ручки.
— Счастливо, сынок, счастливо.
— А скажите, тут уже в самом деле равенство?
— Конечно. Каждого, где бы он ни работал, назначают на должность человека.
— А блага, блага тоже теперь у народа? По справедливости?
— А как же, милый! Все как положено.
— Спасибо за разъяснение. Так я тогда полетел, — говорю я и, оттолкнувшись, через перила галереи лечу прямо к трубе. Подо мной, в глубине двора, привратник спешит к угловой квартире первого этажа. Не удержавшись перед соблазном, я сверху плюю ему прямо на шляпу.