На другое утро барак был сотрясен мощным пением. Эрнё Дудаш, расправив плечи и подняв голову, бесконечно долго выдерживал одну ноту, которая, как ураган, билась в стены, снеся с сосновых балок, на которых укреплены были нары, несколько зазевавшихся клопов.
— Однако, кажется, я нынче в голосе, черт возьми, — хвастался сапожник, плеща на себя холодную воду из жестяной шайки. — Лишь бы в спектакле было что петь.
— Будет, будет что петь, — успокаивал я его, ежась в жидких лучах утреннего не-греющего солнца. — Будешь петь в каждом акте.
— Дурак я, что не учился пению.
— Точно, точно, голос надо было поставить.
— Только кто бы стал там со мной разговаривать, с подмастерьем сапожника?
— При чем тут подмастерье? Например, Шаляпин был грузчиком.
— А кто такой Шаляпин?
— Всемирно известный бас.
— Черт возьми, теперь все будет по-другому. Смотри русским не проболтайся, что я сапожник: еще засунут куда-нибудь в мастерскую.
— Думаешь, они захотят остаться без лучшего певца в лагере?
— Ты тоже веришь в мой голос?
— Верю.
— Когда я стану всемирно известным, потихоньку буду сам шить себе обувь. Это будет моей благодарной данью памяти о голоштанном детстве, проведенном за дратвой и шилом.
— Хорошая мысль. Какой-нибудь ловкий журналист, американец или итальянец, наверняка напишет о тебе книгу и упомянет в ней эту интригующую подробность.
Дудаш широко развел руки и прямо так, полуголый, посреди лагерного двора стал выводить гаммы. Он три раза прошел по шкале из конца в конец, без видимого напряжения постоянно наращивая силу рвущегося из глотки голоса. На дальних, величиной в дюйм, сторожевых вышках шевельнулись черные точки.
Один только Арпад Кубини как будто не рад был приближению первой репетиции. Утром того дня, на который она была назначена, он нервно расхаживал вдоль задней стены барака.
— Что-нибудь не так, Арпад?
— Нет-нет…
— А все-таки?
— Я подал рапорт с просьбой включить меня в транспорт, которым отправляют штабных офицеров. Не хочу я быть актрисой.
— Зачем тогда пел женским голосом при отборе?
— Не знаю. Может, очень хотелось жить полегче.
— Ты очень хорошо пел.
— Это — не искусство. Это — отчаяние. Трусость офицера, можно и так назвать.
— Скорее, пожалуй, смелость.
— Послушай, я читал романы о военнопленных. В них было и о театре, об исполнителях женских ролей. Это были гомосексуалисты. Имитация женщины совершенно преображает актера. Понимаешь меня? Я не хочу лишиться своей офицерской чести. И не стану лагерной примадонной.
— Этого ты не бойся, Арпад. Гарантирую, что такая опасность тебе не грозит. Я хочу создать настоящий театр. В шекспировском театре все женские роли: леди Макбет, Джульетту — тоже играли мужчины. Я не допущу, чтобы в третьем бараке появился какой-то любительский театришка. Цель нашего театра — дать людям счастье… Погоди, я могу сказать и точнее…