Я думала о тебе. Своим пьяным мозгом я видела только два возможных продолжения этого вечера. Первый — я говорю ему, кто я и зачем я здесь. Скорее всего, он психанет, но потом успокоится и расскажет мне правду. Второй — я просто останусь сидеть в этой большой неопрятной комнате, и, может быть, правда сама найдет меня.
— Рисунки на стенах — что это? — спросила я, пытаясь отвлечься от своих мыслей.
— Да просто каракули, вроде наскальной живописи. Раньше у меня тут часто бывали гости. Ты, наверное, в курсе: когда‐то я играл в группе, и этот дом был местом, где мы жили, и репетировали, и даже играли концерты для всех, кто готов был послушать. Поклонников тогда было немного, и мы знали их всех по именам, — болтал Крис без конца облизывая губы.
— И кто это все сделал?
— Что? А, рисунки! Точно, ты же спросила про рисунки. Их сделали люди, которые приходили к нам, и мы сами. Вот, смотри. — Он вскочил и одним прыжком оказался у заложенного кирпичом камина. — Я пару лет назад страшно разозлился на всех и закрасил стены, но тут еще неплохо видно.
— А кто это — мы?
— Мы… Я и группа, в которой я когда‐то пел. Вот.
Он свалил гору хлама с каминной полки. На стене показались профили трех парней, довольно неплохо нарисованные. В них я узнала длинноволосого Криса, Марка и Бена. Должно быть, красили баллончиком по трафарету — такая картинка все равно проступит, чем ее ни закрашивай.
— Очень красиво и так похоже! Почему ты решил их замазать? И отрезать волосы?
— Я же говорю, разозлился. Помню, красил тогда всю ночь. Понимаешь, мы должны были стать величайшей рок-группой в целом мире. Но… — Он нахмурился.
Мне захотелось обнять его.
— Как тебе объяснить… Знаешь, вот ты живешь, ходишь на работу, влюбляешься, трахаешься, бухаешь, упарываешься на рейве, но ничто не способно заполнить пустоту внутри. Ничто, кроме музыки. Сколько себя помню, всегда ее слушал, и песни застревали у меня в голове. Причем почти нет разницы какие. Они заполняют мою голову, это как шизофрения. Я слышу голоса. И всегда их слышал. Когда я на сцене, они полностью мной завладевают. Иногда я даже не помню выступлений, у меня случаются провалы в памяти. Так было с самого детства, я просто ходил и пел. И однажды Марк услышал, как я пою. Оказалось, что у него в голове бродят мелодии, которые он раньше не мог облечь в слова. А еще у него была гитара. Мы как будто составили два полушария одного мозга, понимаешь? Когда мы начали писать свои песни, я получил ответ на вопрос о смысле жизни, до того как успел его задать. — Глаза у него заблестели. — А потом все изменилось. Вдруг музыка перестала быть детской мечтой. Нас позвали выступить на Гласто, и этот ублюдок Марк начал вести себя как продюсер. Теперь его волновала только слава, он был одержим идеей, что наши песни должен услышать весь мир. Он забыл, что рок совсем не об этом. Он все гнал и гнал нас к одному ему известной вершине, забывая о том, что нужно просто жить, что нельзя форсировать такие вещи, они приходят сами к тем, кто их по‐настоящему достоин. Я не мог согласиться с его видением. И он бросил меня. Никогда не забуду тот вечер, Вероника. Лил дождь. Я был в нули, мы гуляли на очень пафосной вечеринке. Марк отвел меня подальше в сторону, чтобы никто не услышал. Боялся, что я опозорю его, устрою сцену, как бухая истеричная баба. Он сказал, что все кончено и мы не можем больше играть вместе, поскольку я не профессионал. Что мне нужна помощь в управлении гневом и реабилитация. Что я полный мудак и ему стыдно за меня. До сих помню тот разговор. Мы были вместе со школы. А он решил, что может просто закончить все вот так. — Он щелкнул пальцами. — Когда‐то Марк говорил мне, что мы будем править миром. Он говорил, что любит меня. Понимаешь, мы были братьями, больше, чем братьями. А потом предал. Фак, вот сука, до сих пор не отпускает. Только подумаю об этом — и сразу хочется разрушить что‐нибудь красивое.