Поглядывая в потолок, Столбушин сердито проворчал:
— Как шулер трактирный обыграла!
Досадой и злобой чуть покривило его губы.
— А в открытом бою иль не могла со мной совладать? — будто спросил он судьбу заносчиво.
И опять засосало сердце щемящей тоскою.
Все сейчас у него отберут, все до последней нитки. Отберут здоровье и силу и, превратив в дохлую развалину, еле передвигающую ноги, уморят медленной голодной смертью. И тогда шумно и весело поделят оставшиеся и счастливые все сокровища, завоеванные Столбушиным. Все поделят! Все разберут! Все отведают жадными устами!
Даже судорогой скорчило под одеялом Столбушина. Заламывая руки и тяжко уходя головою в подушки, он застонал.
— Все отберут, все, все, — шептал он еле двигающимися губами. Его жена будет женою другого. Кого, именно? — не все ли ему равно. И других, новых владельцев впустит в свои ворота его Муравьев-хутор, гордость его, работа его рук! То, что завоевано кречетом, поделит воронье, храброе лишь в битвах с трупами. Поделят, да еще и осудят, черной хулой помянут окоченевшего кречета. Скажут:
— Он нечистыми путями сокровища эти завоевал!
— А вы к нечистым сокровищам-то этим к чему жадными устами прикасаетесь? Ась? Предайте их пламени, если они плоды нечистых рук.
Совсем искривило губы Столбушина, и от безмолвного смеха грудь задохнулась. Но тут же всего его точно подбросило в постели, и, вывертывая губы, он безудержно расплакался, горлом глотая слезы и испуская из вывернутых губ раздавленные и жиденькие стоны. Так пищит жалкая полевая мышь в когтях ястреба. Но утром он встал как будто бы бодро. Долго и старательно умывался, истово молился перед иконой, почтительно поцеловал руку жены. Но один раз обмолвился, назвал ее Валентиной Николаевной, но тотчас же поправился и смело, сейчас же после чая спросил себе гурьевской каши.
— Чувствую, что могу себе это позволить! — почти весело заявил он жене. — Силы сейчас такие чувствую в себе!
Но желудок выбросил назад все съеденное, перемешав пищу с бурой, затхлой грязью.
Однако Столбушин как будто бы и тут не пал духом. Оправившись после припадка и прополоскав рот мятной водою, он сказал жене:
— Если уж биться, так биться, как на кулачном бою, до последних силушек. Поезжай к той самой знаменитости, у которой мы были, и скажи мой наказ. Пусть он соберет ко мне всех наилучших знахарей по всей Москве. Гонорар — какой угодно. Может быть, они меня и выходят! Скорее! А я пока прилягу, устал!
Валентина Михайловна бросилась со всех ног, обрадованная счастливой мыслью, а он лежал на диване, глядел на олеографию с изображением двух вакханок и думал: