— У-у, гонят меня отсюда… погаными кнутами… как собаку… от благополучия, которое я сам же нажил… своим горбом… у-у… за что? Где правда? У-y… Где? У-у…
И грудь сотрясали жиденькие вопли, крутясь в гортани, как раскаленная проволока.
Вернулся он из поля уже в сумерки, весь точно избитый, с ломотой в висках, с ноющей болью во всем теле. Сел опять у окна в спальне, вытянув ноги, как труп, окоченев в неподвижной позе, с пустым, выпотрошенным мозгом. И порою шевелил губами, шепотом выбрасывая отдельные слова, словно переругиваясь с кем-то.
— Не достанешь, так рад… — выбрасывал он отдельные бессвязные фразы скрипучим голосом, полузакрыв словно отекшие веки, — а мне-то что за дело… я вас на своем горбу не повезу… Не намерен, как хотите, так и понимайте…
И странно звучал его голос в пустынной комнате. Так он сидел час и два и больше. И вдруг он услышал поспешные легкие шаги. Шли две женщины — это было слышно по походке, по шуршанью юбок — и переговаривались на ходу. Он прислушался и узнал голоса барышень Трутневых. Говорила Шурочка. Мурочка что-то напевала вполголоса.
С ней сидел я над сонной рекой, —
вполголоса, почти шепотом напевала она, фальшивя.
Шурочка недовольным голосом сказала:
— Я не буду больше играть в жмурки, ни за что не буду…
— А что?
И припав перед ней на колени… —
голос Мурочки звучал безразличием и, пожалуй, грустью.
— Как что? А разве ты не заметила? — опять недовольно спросила Шурочка, видимо сердясь. — Ничего не заметила…
Шурочка сердито сказала:
— Какая же это игра, если Ингушевич ловит только одну Валентину Михайловну? Разве ты этого не заметила? Какой же интерес игры?
Шаги стихли, удаляясь. До Столбушина робко и нечисто донеслось:
Столбушин замычал, крякнул и закрутил головой. В его груди, там, где-то у сердца, словно взметнулся огненный шар, искрами осыпав мозг. Он опять закрутил шеей, протяжно мыча. И несколько раз точно порывался встать с кресла. И не мог. Только бессильно шмыгал огромными неуклюжими ступнями. Но его голова была пуста. Там не было ни единого клочка, напоминающего определенную мысль, ни единого образа и представления, ни одного туманного намека на представление. Ничего. Огненный шар растаял в хаос. Потом среди этого хаоса возник образ: розовое, радостное лицо Валентины Михайловны и рядом вкрадчивые, бархатные глаза Ингушевича. И уже после, этого ясно, определенно и точно возникла мысль:
«Надо убить Ингушевича».
И рядом с ней другая, такая же определенная и как бы пояснившая первую:
«У живого еще все тащат!.. а?..»
И сила и яркость этих образов и мыслей были таковы, что он снова на минуту как бы потерял сознание, погрузился в небытие, перестав ощущать и время. А потом, когда он вновь вернулся на землю, перед ним снова ярко и отчетливо вырисовывалась картина, как он убьет Ингушевича. Сейчас он положит к себе в карман револьвер. И пошлет Ираклия за Ингушевичем. Тот, конечно, сейчас же придет, сияя мягкими, ласкающими глазами. Он будет отдавать ему приказания на завтра и еще в кармане взведет курок револьвера. И вдруг, неожиданно и бурно, словно выбросив из руки своей молнию, он выстрелит прямо в улыбающиеся губы Ингушевича.