И тот упадет с опаленным лицом, роняя мебель.
И, конечно, тотчас же во всем огромном доме, в усадьбе и даже на мельнице и заводе поднимутся суетня, суматоха и беготня. Побегут с бледными лицами. Поскачут верховые. Размахивая руками, крича встречным о происшествии. А в комнате, вот здесь у окна, будет тянуться, колеблясь, сизая гарь. Все, до последней черточки, отчетливо представилось Столбушину. И он ясно ощущал, как та суматоха и ужас как-то приподымут его, закружат и понесут, распирая душу и воздавая мучительное удовлетворение.
Он привстал с кресла и опять сел. Опять привстал, тихо вдоль стен прошелся по комнате и снова опустился в кресло. В его ясном, до зеркальности ясном и льдисто-холодном сознании встало: «А что скажут после люди? Жена Столбушина, и вдруг с кем? За что же он убил его тогда? Если жена ни при чем? Люди не поверят, что пока еще его, Столбушина, честь не поругана. Наказания, конечно, он никакого де боится. Какое может быть наказание для приговоренного к смерти? Но он не желает ложных наветов на свою честь».
— Что же мне делать? — упрямо думал Столбушин.
Его руки повисли бессильные, как под кандалами. Коричневые морщинистые губы шевелились:
— Что же мне делать?
XI
В комнату ворвался пронзительный, дикий и противный звериный вопль. Кричала мельница всей своей железной бездонной утробой, требуя пищи или смены рабочих рук, всегда питающих ненасытный, как прорва, желудок. И Столбушин словно пробудился от этого вопля. А может, он и в самом деле уснул среди своих дум? Может быть, и разговор Шурочки и Мурочки есть только не что иное, как кошмарное видение? Черный сон наболевшей души?
И дальнейшие думы и образы, которыми он так бурно дышал, — тоже уж не сон ли? Вся жизнь человека, может быть, есть только сон неведомого, беспрерывно грезящего существа, тешащего себя играми своей фантазии?
Столбушин сгримасничал, покряхтел, привстал с кресла, оправился перед зеркалом и вышел из дому. С крыльца он прислушался. Голоса раздавались за садом, на луговине перед озерами. Веселые, беспечные голоса.
— Ау, ау, — кричал кто-то.
Столбушин повернул в сад, дважды обошел аллею тополей и остановился в раздумье.
«А я даже и шапки не надел?» — подумал он, морщась.
И пошел к луговине, однако все время прячась за кусты черемухи. В его груди что-то ныло и тосковало, жалуясь, и в глаза лез все один и тот же образ: падающий с опаленным лицом Ингушевич. Это надоедало, и хотелось забыть о нем. Силясь затушевать его, он стал припоминать свое последнее посещение Березовки. Ярче всех припомнились Назар и его вечно двигающиеся кисти рук. Потом припомнился востроносый мальчишка с его степенной повадкой и ясными глазами.