Весело ожил весь Муравьев-хутор. Костюмированные вечера сменялись здесь любительскими спектаклями, состязаниями на коньках, на лыжах, веселыми поездками на лесной хутор, где на розоватом снегу с хохотом и грохотом зажигались огромные костры, словно кровью обагрявшие небеса.
— Столбушин зиму натопить хочет, — смеялись окрестные мужики, любуясь на эти исполинские костры.
Ласково склонясь к оживленному, блещущему всеми радостями лицу Валентины Михайловны, приветливо шептал и сам Столбушин:
— Хочешь, я лес натоплю так, что ты будешь кататься здесь на салазках, в бальном платье? Хочешь? Скажи слово…
Весело выскальзывая из его крепких объятий, смеялась в ответ и Валентина Михайловна:
И для тебя с звезды восточной
Сорву венец я золотой?..
— Да?
А по утрам Столбушин упорно работал с Ингушевичем, составляя подробные сметы, подсчитывая, во сколько может обойтись проложение рельсового пути от Муравьева-хутора до станции Развальной. С осени будущего года ему уже мечталось начать работы и разбудить окрестности новой затеей.
«Итак, — думал он гордо, — у меня будет своя собственная, Столбушинская железная дорога. Ого!»
Но как-то в конце марта он увидел странный сон, сразу повергший его в некоторое уныние. В жутком сновидении ему привиделось, что в его комнату вошел кто-то неведомый, безмолвный и страшный. Высокий и худой. С огненно-рыжими волосами, с зеленым и острым светом в глазах, с изжелта-темно-синими втянутыми щеками, как у покойника, полежавшего несколько дней в могиле. С кроваво-красными губами, тонкими, как лезвие ножа. И, подойдя к постели Столбушина, он ввел свою тонкую и костлявую руку через рот и пищевод Столбушина в его желудок. И с болью вырывая оттуда куски пищи, тот, неведомый, гневно швырял их на пол с брезгливыми содроганиями. И вновь вводил свою страшную руку в желудок Столбушина, точно он хотел вырвать оттуда все, что успел съесть Столбушин за всю жизнь.
После долгих и тяжких усилий Столбушин наконец проснулся, весь в холодной испарине, ощущая ноющую боль в желудке и отвратительный вкус во рту. И уснул снова. И снова увидел тот же самый сон. Утром он проснулся хмурый, точно весь разбитый.
А через несколько дней тот же самый сон повторился. И после этого вторичного сновидения между Столбушиным и всеми живущими в его огромном доме точно встала какая-то, пока еще тонкая, перегородка. Всех его окружающих, начиная с Валентины Михайловны и кончая лакеем Ираклием, как бы заволокло легким туманом, а сам Столбушин как-то самоуглубился, ушел в себя, точно напряженно стал поджидать чего-то. И эти поджидания были тревожны и злы. Столбушин слегка осунулся, стал раздражителен и часто — и за завтраком и за обедом — ел с большой неохотой, пугаясь повторения все того же страшного сновидения. С неохотою он стал заниматься теперь и делами; внимание его сейчас было сосредоточено словно на чем-то другом, более существенном, без чего, казалось, нельзя жить. И эти его злые поджидания наконец-то к половине апреля неожиданно разрешились. Три дня подряд после принятия пищи с ним повторялись те же припадки мучительной рвоты, точно пытавшейся исторгнуть все его внутренности, застилавшей его глаза красным туманом. Каждый раз припадок этот сопровождался мучительной ноющей болью и бросал в мозг колючее предчувствие надвигающегося ужаса. И он, содрогаясь под припадком, исторгавшим из его желудка куски непереваренной пищи, точно перемешанные с золою, тяжко думал: