— К черту иди.
Устало прислоняется виском к ледяной плитке, пропахшей какой-то химией. Но от нее не тошнит.
Берислава не слушает. Окончательно, видимо, уверившаяся, что дела плохи, проскальзывает внутрь. В этой нелепой красно-зеленой пижаме с длинными рукавом и рядком пуговиц на груди, босиком, растрепанная, приседает рядом с ним. И является худшим видением, какое быть только может.
— Что с тобой?
— Ничего со мной, — Сигмундур закрывает глаза.
— Тебя вырвало. Что-нибудь еще болит?
— Берислава, иди вон, — не чураясь грубости, в надежде, что она вдруг поможет, отзывается он.
— Это не оригинально, Сигмундур. Посмотри на меня, — чертовка, уходить не собирается. Наоборот, придвигается поближе, пальцами касается его плеча. Не боится. Совершенно.
Китобой оборачивается. Черные глаза подернуты угрожающей злостью. Ходят от гнева желваки, раздуваются от навязчиво-глубокого дыхания пазухи носа.
Она смотрит на него с состраданием, с жалостью даже. И недоумением. И волнением.
Протягивает руку, что еще свободна, к его лицу.
Сигмундур, стиснув зубы, насилу перебарывает в себе желание ее откинуть. Знает, что сейчас силы не рассчитает. Знает, что может быть беда.
…Берислава гладит его лоб у линии волос. Нежно.
— Как ты себя чувствуешь? — мягко интересуется она.
Китобой насилу сдерживает ярость.
— Я боюсь тебя ударить.
— Ты не ударишь меня, ну что ты, — убежденность, перекликающаяся с заботливостью, так и скользит в ее голосе. — Сигмундур, ответь мне на вопрос, пожалуйста…
— Ничего не болит, — мрачно врет он.
— Но тебя тошнило…
— Но меня тошнило. Хочешь об этом поговорить? — способные порезать, его глаза злобно утыкаются в ее. Предупреждают не лезть дальше.
— А от чего? Неужели от моей баранины? — она вздрагивает, в ужасе накрыв ладошкой рот. Глаза становится большими и влажными, напуганными, — да, я же не ела… неужели от нее?
Сигмундуру уже все равно, от чего. Он просто хочет вернуться в постель. Не шедший сон наваливается неподъемным ярмом, а тяжесть в голове усиливается. Что бы ни было причиной, за оставшийся час надо прийти в себя.
— Я перекусывал на базе рыбой, наверное, от нее, — припоминает, сдаваясь, китобой, не намеренный слушать самобичевание Бериславы этой ночью, — по виду была не очень…
— Зачем же ты ее тогда?..
Ее недоумение — причина не верить. Это надо искоренять.
— Потому что другого там нет, — отрезает Сигмундур, делая самый глубокий, какой возможно, вдох, — пойдем в кровать. Я до смерти устал.
Девушка прикусывает губу, машинально поднимаясь. Хочет и ему помочь, но такого ей не дозволяет. Встает сам.