— Не надо… может, не сейчас?
Сигмундур с силой зажмуривается, а затем смотрит вокруг снова. Болят глаза.
— Ты мокрый, — вдруг неудовлетворительно подмечает девушка. Притрагивается нежными пальцами к его лопаткам, проскальзывает к ребрам, — и горячий. Что такое?
В ответ недоумевающий китобой, потерянный из-за стаскивающего желудок спазма, ничего не говорит.
Дрожь его красноречивее.
— Ты замерз…
Для нее это не становится чем-то вопиющим. Она не понимает. Зато забывает про волков, уж точно на них не реагируя.
Наоборот, как существо верное и заботливое, преданное, выпутывается из своей части одеяла, накидывая ее ему на плечи. Гладит уже через ткань.
— Я сейчас принесу градусник.
Китобой едва успевает перехватить ее руку.
— Не надо.
— Почему не надо? — Берислава оглядывается на него в темноте непонятливым взглядом. Она уже полностью проснулась.
— Не надо, — кое-как сглотнув, морщится он. Уже не уверен, что может встать сам. Ни в чем не уверен.
Пламя на двери вдруг оживает, опалив свои жаром, а его самый длинный и острый огонек, самый юркий, метким копьем ударяет под ребра. Справа.
— Сигмундур, не глупи, — девчонка поднимается. Уже, откинув с лица свои длинные, разметавшиеся ото сна волосы, намерена идти в ванную. Она знает, что градусник нужно искать на самодельной полке над умывальником, сверху. И что он ртутный, как в ее детстве.
— Ведро…
— Что?
— ВЕДРО! — второй раз рявкает китобой, склонившись к боку постели. — Быстрее…
Берислава, ошарашенно выдохнув, оглядывается по сторонам. В замешательстве, она искренне не знает, где взять то, о чем просят. Хоть уже и догадывается, почему.
Сигмундур сдерживает себя из последних сил. Желудок сжимается в спазме, отказываясь повиноваться, горькая волна желчи поднимается по пищеводу. И чертов недостаток воздуха…
— Держи.
Китобой не уточняет, что перед ним. Он в принципе не в состоянии это сделать. Просто заслышав такие желанные слова, отпускает себя, свесившись с края постели, и сжимает каменными пальцами деревянную основу мебели. Не щадит ее.
Его рвет двумя долгими позывами, успевающими выкачать весь кислород, какой только есть в легких, и не дающими пополнить его запасы. С отвратительным звуком, от одного существования которого уже сложно унять рвоту, он заходит на второй круг.
— Ничего, ничего, — бормочет Берислава, придерживая его волосы, что давно пора обрить, когда медленно, слишком медленно, с трудом разжав пальцы, снова садится на простынях. Она, к его неожиданности, чересчур близко. Из ниоткуда взявшимся краешком жесткого полотенца вытирает его рот. — Это сейчас кончится. Все кончится.