В душ не иду — боюсь. Не рискую так же наполнить ванну — слишком долго. Просто-напросто сбрызгиваю заспанное и красное от слез лицо холодной водой, а левую руку тщательно мою с мылом три раза. Мне все время чудится гнилой запах — чувствую, это надолго.
В одежде тоже не усердствую. Вместо запачканной кровью ночнушки надеваю серую пижамную кофту и тренировочные брюки, привезенные мной еще из Сиднея. Мне их купила мама.
И в таком виде, не потрудившись расчесать волосы, а всего лишь стянув их в хвост, спускаюсь на первый этаж. Если судить по долетающим до меня звукам, Эдвард там.
В квартире идеальная чистота. Я подмечаю это уже придерживаясь за перила лестницы, которые не протирала сама уже три дня, а пол возле нее добавляет подозрений: вчера здесь была пыль.
В гостиной подушки расставлены строго в соответствии дизайну, нет ни единой грязной отметки или отпечатка на панорамных окнах, а ковер потерпел фатальные пытки пылесоса, отдав ему безвозмездно всю свою пыль.
Здесь убирались. И убирались очень основательно.
Но когда? Я спала три часа.
Немного растерянная и все еще пребывающая скорее в прострации, нежели в нормальном состоянии, я иду вперед, минуя диван и журнальный столик. К совмещенной кухонной зоне. Но подальше от входной двери — ее я увидеть не готова.
Это удивительно, не правда ли? Я не понимаю. Сон или явь, но я не понимаю и оттого мне все хуже. Случившееся представляется цветной галлюцинацией, не более. Или просто помрачением рассудка от избытка переживаний вчера вечером. А может, виной всему протухший сыр? Или несвежие помидоры? Черт…
Эдварда не видно с первого взгляда. Он стоит возле холодильника, нервно постукивая пальцами по его пластиковый дверце, и что-то быстро пишет в нашем блокнотике для списка продуктов, царапая грифельным карандашом ни в чем не повинную тонкую бумагу.
— Вниз на девять и два? За день? — его голос не выражает ничего, кроме серой злости. — Если он думает, что эта баржа способна потопить крейсер, огорчи его.
Биржа все равно наша.
Еще две записи — рядок цифр. И гневное шипение в трубку, от которого мне становится нехорошо:
— Я своими руками вытащу из него кишки, если не уймется. Я знаю, это от него… и я обещаю, что теперь он всю жизнь будет питаться долбанной гнилой рыбой.
Слишком яркое выражение. Фраза, которая наполнена таким чувством, что мой желудок заходится аплодисментами.
Я давлюсь слюной, не успев даже сообщить о своем присутствии.
И быстрее, чем понимаю, что делаю, желая лишь не украсить пол кухни пестрой рвотной массой, кидаюсь к умывальнику. С отвратительным звуком высвобождающейся через рот пищи склоняюсь над его металлической раковиной.