Несмотря на хромоту, Никанорыч молодцевато выпрямился, покрутил левой рукой ус, а правую положил на рукоятку револьвера. Он даже помолодел, лицо его разгладилось, в глазах заиграли опасные огоньки. Передо мной стоял не израненный несчастный инвалид, а русский военный моряк, лихой и грозный.
— И не сунулись оне более, через два дни снялись с якорей и ушли.
— Герой ты, Никанорыч, настоящий! Как есть герой! — я искренен и говорю от души. И тут же интересуюсь:
— А награды вам были за страсть такую? Ить смертоубийство одно. Ты, опять же, в бою поранетый.
Никанорыч разглаживает усы:
— А как же! По указу государя-ампиратора Лександра всех наградили! Мне сам енерал Завойко мядаль вручал!
— А почему не капитан ваш? — неосторожно ляпаю и понимаю, что выдал себя, выпал из образа деревенского дурачка, которому не дОлжно разбираться в таких тонкостях.
Никанорыч с интересом смотрит на меня, но я делаю тупую-тупую физиономию и он, не комментируя неосторожную фразу, отвечает:
— Раненых в боях на "Авроре" и "Двине" в Николаевский пост отвезли, всех — и солдат и матрозов и мужиков с тунгусами. Пока Петропавловск эва… эвакури. вот же словечко-то, язык вывернешь, пока скажешь… э-ва-ку-и-ро-вали, во! и в Николаевск шли, нога гнить начала. С осколком вместе грязь со щепками в рану попали. Корабельный фершал осколок вынул и рану почистил, ан не до конца, долго она у меня кровила, даже хотел ногу отнять, чтобы антоновым огнем не взялась, но я не дал. А куда одноногому? По дворам побираться? Ну и не дал ногу резать, а она гнить. Николаевские лекари выходили, ползимы мне ногу чистили да штопали, земной им поклон. Однако не та ужо нога стала. Видать, пока лечили, в ноге ковырялись, вот и резанули жилку какую. Но я без анбиции! Многие из раненых вообче богу душу отдали. А я живой и о двух ногах, пущай и хромый.
А тесно было — страсть! В Николаевске не ждали столько народу-то. Изб не было, хворые где ни попадя лежали — по избам, по сараям. Геннадий Иваныч[35], начальник Николаевский, храни его Господь, живо всех в оборот взял и наказал строго — лес рубить, избы да казармы строить, глину копать! Матрозы, солдаты, казаки, пока снегу по грудь не навалило, рубили лес, строили город, заодно и лазарет изладили.
Тут промашка вышла — лес сырой, ну и стены сырые. Оно всяко лучче, чем на морозе околеть, но морозы вдарили и стены начало гнуть, в щели дуть, как их не затыкивай. В избах новодельных вместо печек — чувалы[36], тепло не держат, дров много жрут, чуть потухло — холодно. Не углядели раз, проспали, выдуло избу, ну и застудился я. А ишшо от раны до конца не одыбал. Снова меня в лазарет, ить скрутила меня лихоманка так, что свету белого не взвидел. Но одыбал. Ишшо дохтур дивился — двужильный ты, Ваня, говорит. Там и вручили мядаль. Завойка Василь Степаныч даром, что полный енерал, всем, кому награды пожалованы, руку жал, не чинился и за службу благодарил! Пока лечили, "Аврора" весной, как лед сошел, снова ушла воевать. А я остался. Колченогие к морской службе не годятся, хучь и просился я… Не положено, грят! Так и остался тут. Летом на барже, зимой плотничаю.