Сегодня, однако, Петерсен делал это не без удовольствия. Может быть, хмель помогал ему острее ощущать то странное, невысказанное, смутное, что носилось в воздухе. В салоне гремел патефон, а черная громада «Полярной лилии», подгоняемая мощным винтом, прокладывала себе дорогу среди валов, и лоцмана наверху едва не валило с ног шквальным ветром.
Так случалось и раньше. Контраст забавлял туристов. Женщины приходили в восторг, слыша, как заключительные аккорды джаза сменяет хриплый крик чайки.
Теперь этого контраста как не бывало. Внешний мир словно перестал существовать. О нем никто не думал. Никто не прижимался лбом к иллюминаторам, любуясь снежной стеной фьордов.
Все происходило в самом салоне. Но что собственно происходит — сказать никто бы не мог.
Молодая красивая женщина заливалась хохотом, запрокинув голову, с каждой минутой хмелея все больше и пытаясь заставить других последовать ее примеру.
А Петерсен разгадывал взаимосвязь событий. Шесть черных точек на листе бумаги, соединенных нерешительными тире...
Связь с мертвым Штернбергом, связь с Мари Барон, чей нагой труп обнаружен в мастерской на улице Деламбр, связь с убийцей…
Ни разу ему не удалось встретить взгляд Вринса, которому было явно не по себе в навязанной ему роли.
— Чего вы ждете? Почему не открываете следующую бутылку?
Вот уж кому тоже хочется заплакать! Катя не могла этого не заметить, хотя выпила порядочно. Она неожиданно поцеловала его в щеку и тихо бросила:
— Ты такой смешной и милый! Потанцуем. Я так хочу.
Петерсен пересчитал пустые бутылки. Их было восемь. А пили они вшестером!
Пьян никто не был. Но Эвйен уже следил за порхавшей Катей чересчур красноречивым взглядом. Шутрингер, напротив, клевал носом. Выпьет еще два-три бокала и обязательно захрапит.
Нервы не сдали только у Кати, и все держалось благодаря ей. Она это чувствовала. Поминутно отпускала новую шутку. Или заливалась смехом. Или дурачилась.
— Вы скучаете! — тем не менее вздыхала она. — А мне так хочется, чтобы всем было весело. Это не любезно с вашей стороны, капитан. Потанцуйте же со мной!
Она почти что внушала жалость — такой умоляющий был у нее голос. И в глазах ее порой читался страх — страх перед тишиной, которая обрушится на нее, как только она уймется.
Петерсен неуклюже танцевал с ней под взглядом Вринса, одиноко стоявшего в углу.
— Почему вы такой серьезный?
— Но…
— Вы все серьезные. А я не могу так жить… Пойдемте выпьем. Да, да! Я так хочу.
Она потащила его к столу, служившему им буфетной.
— Иди сюда, дорогой, — позвала она Вринса. — Да иди же! Не хочу я, чтобы вы все были вот такие. Это просто невыносимо!