Белая лошадь – горе не мое (Соломко) - страница 46
Саня сразу догадался, что речь идет о сочинениях «Кем я хочу стать», и раздраженно поинтересовался:
— Ну чем ты опять недовольна?
— Ты бы почитал!.. — На красивом румяном лице Бедной Лизы возникло и утвердилось трагическое выражение. — А этот ужасный Вахрушев… Он же просто издевается! Полюбуйся…
Сочинение Вахрушева было коротким — три строки кривым почерком:
«Я хотел бы стать неведимкой
бродить по улецам
и улыбатся тем кто меня увидил».
Саня прочитал и сумрачно поинтересовался:
— И чего тебя в пед понесло, Лизавета!
— А это, между прочим, не твое дело! — сразу обиделась Бедная Лиза. — Тебя забыла спросить!
— Человек тебе по-человечески написал, а ты лаешься…
— Это ты называешь «по-человечески»?! — охнула Бедная Лиза. — Куча ошибок! Ни одной запятой! И почему так мало? Ну, вот что я должна за это поставить?
— Единицу! — хмуро отозвался Саня. — Что б в следующий раз не вздумал писать искренне. Только имей в виду, это я велел им писать что хочется.
— Санечка, обрати внимание на Исупова Лешу, — не дала им доругаться старенькая Ася Павловна. — Вторую двойку ему ставлю, совсем перестал заниматься…
— Обращу… — уныло пообещал Саня.
Уроки прошли скучно. Собираясь уходить, он обнаружил на подоконнике возле учительской Борю.
— Я тут пока посижу, — напряженно сказал Боря. — Вон, видите, караулит…
Во дворе школы стоял Исаков-старший. Белый плащ, длинный черный шарф картинно брошен за плечо и мотается на ветру…
— Домой зовет! — усмехнулся Боря. — Вчера звонил… Который час?
Было четверть третьего. Боря недовольно дернул плечом:
— Придется через спортзал вылезать… У него худсовет только в три, минут двадцать еще простоит, а мне на работу пора.
Саня представил, что сейчас придется двадцать минут разговаривать с Исаковым-старшим, и вернулся в учительскую. Не хотелось ему ни с кем разговаривать.
В учительской был только Аристотель. Он проверял самостоятельные работы и с досадой прислушивался к звукам, несущимся с пятого этажа, — там шло занятие школьного рок-клуба, наконец дозволенного Лолой Игнатьевной. («Но только не вечером!» — твердо сказала она.)
— Хоть уши затыкай! — гневно бормотал Аристотель. — Музыка психопатов! Как не вспомнить Спарту!..
И он с угрюмым наслаждением принялся вспоминать Спарту. Было ясно, что одиннадцатый «А» твердо стоит на своем и мириться с классным руководителем не желает.
— Спарта была серьезным и малосимпатичным государством, — вспоминал Аристотель. — Во всяком случае, так мне казалось в молодости… Я этих спартиатов очень не любил. Ненавидел, можно сказать…
— А царь Леонид? — скучно возразил Саня. («Путник, честно исполнив закон, здесь мы в могиле лежим» — так написано на могиле трехсот спартанцев и царя Леонида в Фермопилах… Как Саня плакал над этой могилой, а персы шли в обход, нашелся предатель! Ох, как Саня плакал! Ему пять лет было, что ли, и он знал прекрасно, что тот, кто останется в Фермопильском ущелье прикрывать отход греков, домой никогда не вернется. Аристотель не в первый раз эту историю рассказывал, а Елена Николаевна кричала: «Мотька, замолчи немедленно, не травмируй ребенка!» Аристотель же не слушался и ребенка травмировать продолжал).