В самом начале двадцатого года, возвратясь с гражданской войны, подножье кургана облил кровью первый заборский коммунист Роман Степанович Земнов. А потом на вершине кургана у свежевырытой могилы дурным голосом кричала на всю округу жена Романа — Наталья. Рассыпав волосы, она билась о твердую как камень землю. Здесь же, где пролил кровь Земнов, в войну внезапно умер Осип Бадейкин, стороживший накошенное для колхозного стада сено на Монастырской пустоши. И в ту же ночь всю округу озарили полыхающие стога. Прибывший на место происшествия доктор осмотрел мертвого сторожа и на удивление всем сообщил, что Осип Бадейкин убит тупым предметом в висок, но кто это сделал, так и не дознались.
Много тайн здешней земли хранил в себе Булатов курган, земли скудной, обделенной живительными соками.
Конюх Игнат Ребров по-своему объяснял ее скудность. Будто ее когда-то заливало озеро с высокими берегами, однажды в ненастье вода размыла берега и вместе с собой унесла их в реку. Только осталась нетронутой эта гора.
— Потому и поля наши негожие. Вымыты они, — уверял старик собравшихся около конюшни на перекур. — А как бы вы думали? Так сказывал мой дед, а деду его дед… Чай мы, Ребровы, демьяновского корня.
Откуда это взял Игнат? Он и сам вряд бы сказал, но был уверен, что род его принадлежит именно к демьяновскому — богатырскому, о котором в Заборье ходило немало поверий.
Игнат был древен. Много повидал он за свои семьдесят лет: и войны, и голодовки, и смерть близких ему людей. Однако в работе еще не отставал от других: косил, стоговал, управлялся с лошадьми… Высохшие, костлявые руки его всегда искали дело. Он сидел на припеке, чинил хомут. Крючковатые пальцы ловко выхватывали щетинки из проколотых шилом дырочек. Затягивая дратву, старик стучал молотком по шву, чтоб крепче было. Вдыхая еле уловимый запах дегтя и конского пота, Игнат порой отрывался от дела и, как запаленная лошадь, хватал ртом воздух. Одышка — давнишняя его спутница. В двадцатом году он воевал на Кубани. Там навылет пробила ему пуля легкое.
— Думал, хана будет. Ан нет, остался. На восьмой десяток перевалило и, слава богу, креплюсь. Демьяновский корень держит, — не без гордости говаривал старик.
Рядом на перевернутые сани присел Бадейкин. В зубах он держал папироску. Верхняя губа его с редкими усиками дергалась.
— А как, дед, ты еще того, можешь? Старуха-то к соседу не бегает? — ухмыльнулся он.
Ребров осуждающе покачал головой.
— Балаболка ты! Гремишь, а толку ничуть…
Лавруха недовольно засопел, затянулся и, не зная, что на это ответить старику, сообщил: