- Я поднимаю свой бокал, - провозгласил торжественно, - за самое очаровательное существо, какое я когда-либо встречал!
- Врете вы все, - капризно сказала Катя, впрочем, не оставляя в своем бокале ни капли. - Идите сюда...
То, что увидел Евгений Анатольевич, напоминало скорее сон, нежели грубую реальность: сбросив пеньюар на пол, Катя резво вскочила со стула, сильным движением красиво изогнутой руки швырнула на этот стул Евдокимова и тут же, обвив руками его шею, уселась к нему на колени.
- Господи... - прохрипел Евгений Анатольевич. - Позвольте хоть... брюки снять!
- Никогда! Никогда! - закричала, впиваясь в его пахнущий шампанским рот вязкими губами. - Сначала так! Сначала - так!
- Да как же... так? - стонал Евдокимов, прорываясь словами сквозь удушающие поцелуи. - Я не понимаю...
- Сейчас, сейчас... - нервно, с блуждающим взором расстегивала пуговицы. - Сейчас... Сейчас, милый, ты выйдешь на волю...
- Да кто это выйдет на волю! - завопил окончательно потерявший волю надворный советник.
- Он... он... - помогала себе тонкими, нервно ищущими пальцами, и вот - свершилось...
- Ага... - только и сказал, поняв наконец "кто" или "что" оказалось на "воле", но не умом, а каким-то немыслимым, запредельным чувством, коего никогда прежде в себе не замечал...
Она умела делать то, что сейчас делала. Евгений Анатольевич стонал непроизвольно, то есть очень искренне, и извивался не по принуждению, а всамделишно - ну как тут можно было остаться в пристойности... Когда на последнем вздохе выдавил или выдохнул из себя, из глубины нутра, последний судорожный восторг или даже нечто гораздо более существенное и глубокое, показалось, что слово "эмпирей" вовсе не придумано поэтами, а реально существует, и именно в этой сладостной розовой комнате. И так повторилось еще четыре раза - Евдокимов считал не в уме, не на пальцах, а внутренне, тем истинно мужским счетом, который не обманывает никогда...
Как оказался на улице - не помнил. За грязными окнами, под грохот колес, летело в сумерках нечто неуловимое, непонятное, разве что огоньки различались явственно, отделяя мир восторженного сна от печальной реальности. Помнил не судорогу (о, эта судорога), не пунцовый рот и распухшие страстно губы, не глаза, преисполнявшиеся неземным, непонятным, но - слова, простые, понятные, жесткие: "Я помогу тебе. Все прочее мимо, мимо..." (Хотелось крикнуть: "Как это "мимо"? Спятила, что ли?") Но не крикнул, застряло в горле. "Дело это страшное. Я одна знаю, что было. Но тебе подскажут. Не отвергай. Путь длинный, его надобно пройти весь. Иначе не сделаем дела..." Туманно это было, вопросы возникали, но не задал ни одного. Пусть все идет намеченной дорогой. Она выведет...