Внезапно из темноты, в трех шагах от оказавшихся в западне путешественников, вынырнула плечистая фигура.
Граф успел вскрикнуть, а фигура занесла над головой огромную совковую лопату.
Выставив вперед руку, Наташа всадила в здоровяка три пули подряд. Лишь после этого, покачнувшись, тот упал на землю, прямо к их ногам.
Лопата звонко ударилась о камни.
— Ой, батюшки, — простонал Граф, с ужасом глядя на бездыханное тело, — ой, батюшки!..
— Ну, Эдуард Владимирович, давайте прощаться, — бесцветно проговорила Наташа, озираясь по сторонам, — теперь-то нам точно крышка…
— Бросай оружие, сука! — рявкнул из темноты хриплый голос.
Наташа развернулась и выстрелила в ту сторону, откуда он донесся.
Она услыхала крик и шум падения на камни тяжёлого предмета.
— Кажется, попала! — шепнул Граф с неожиданным азартом.
— Осталась последняя пуля, — сказала Наташа.
Вдруг — это было похоже на звук взрыва, настолько казалось неожиданным, — воющая сирена разорвала ночную тишину.
Граф растерянно втянул голову в плечи:
— Ч-что это?… Что это такое?
Наташа вслушивалась в волнами накатывавшее завывание, приближавшееся с каждой секундой, будто не до конца веря в происходящее.
Наконец она встряхнула головой и произнесла:
— Это наше спасение, Граф. Ты слышишь: мы спасены!..
Это была настоящая истерика. Он кричал. Он плакал навзрыд. Он катался по полу. Его долго приводили в чувство, его успокаивали. Его адвокат что-то от кого-то требовал, грозил кому-то на кого-то подать жалобу.
Следователь смотрел на него с брезгливостью и, благодушно посмеиваясь, говорил, что теперь-то ему все ясно как божий день. А что ясно? Об этом Григорий не задумывался. Не читая, он ставил подписи на каждом листе протокола. Ему нестерпимо хотелось спать — вполне естественно после нервного срыва…
Что было потом, Чернов помнил смутно. В его душе блуждало лишь чувство пустоты и безразличия. Эмоции — на нуле, будто поднимал тяжелую штангу, вес не взял, но потерял при этом последние силы, как физические, так и моральные.
Ввалившись в камеру, сразу бухнулся на нары. Наплевать на запрет, лишь бы сомкнуть глаза и забыться. Хоть на минутку.
— Встать! Встать, сука, я сказал! — загромыхало над самым ухом.
На выручку пришел Хайнц. Он о чем-то пошептался с вертухаем и протянул ему денежку. Сговорились. Вертухай испарился, а немец забрался с ногами на свои нары, сел по-турецки и, выключив у «тетриса» звук, начал заполнять крошечный экран разномерными фигурками.
Он прекрасно понимал своего сокамерника, он сам прошел через это. А еще он понимал, что Чернов, этот здоровый детина, красавец, потихонечку начинает ломаться. Впрочем, на его памяти ломались и не такие.