Шенна, однако, очень хорошо знал, что́ с ним. Последний год из тринадцати отмеренных проносился на всем скаку. По мере того, как приближался конец срока, бедняга все чаще и все явственнее думал о том, что ему предстоит, – если вообще покидала его разум эта мысль. Такая ноша и такая тяжесть теснили его сердце и рассудок от постоянных размышлений, в которых он непрестанно увязал, что один час казался Шенне длиннее дня, пока он шел, а затем, стоило этому часу пройти, Шенне казалось, что миновало всего лишь две минуты. Покуда длился день, чудилось ему, что день этот длинней недели, но стоило дню миновать, бедняге мнилось, что не было в нем и часа. Казалось, что ночь длинней, чем год, а когда наступало утро – будто ночи не было вовсе. Но Шенна думал, что в такой гонке часы и минуты, ночи и дни бежали взапуски, а кроме тех немногих, какие еще не миновали, между ним и концом срока не осталось почти ничего.
Часто, после того как Шенна ложился спать, растянувшись на кровати, сон не шел к нему ни на минуту, но сердце выпрыгивало из груди, а глаза оставались широко раскрытыми. И тогда он поднимался и шел на холм, пока не оказывался на той лужайке, где босая женщина дала ему благородный самоцвет. Шенна надеялся, что, быть может, еще однажды увидит ее. Не видел, но и всякий приход его не был напрасен. В глубине души он знал, что она была здесь, рядом с ним, слышит его речь и понимает горе, тяготившее его. Он спорил с ней и упрекал ее, поскольку она ему не показывалась. Повторял те слова, что сказал ей в тот день, когда увидел ее, напоминал ей о них и спрашивал, помнит ли она обещание, какое дала ему, и просил ради Спасителя не бросать его, когда грянет ужасное. Не было от нее ни слова, ни голоса, но при этом речи Шенны все же не оставались без ответа. В уме его запечатлелось столь же хорошо, как в тот день, когда она сама наяву говорила: сейчас не нужно ничего бояться, если только он может довериться Богу. Стоило Шенне провести так хоть часть ночи на холме в ее обществе, как на него нисходил покой. Тяжесть и бремя спадали с его сердца, и он удивлялся, что же освобождало его от тревог. Завидев проблески наступающего дня, Шенна отправлялся домой, приходил и ложился в постель – так, будто провел в ней целую ночь.
Наконец приблизился последний день.
– Завтра тринадцать лет, – сказал себе Шенна, – как я покинул дом, чтобы купить себе немного кожи. Было у меня в кармане три шиллинга. На многое их не хватило бы, но ведь кроме них у меня ничего не было. Попросили у меня их ради Спасителя. Я их отдал. Тут уж ничего не попишешь. А как же я мог удержать их! Это все, что у меня было, но все равно они мне не принадлежали. Все принадлежит Богу. И я лишь хранил его собственность, хвала ему во веки веков! Но все равно не уберег, чем бы для меня сейчас это ни обернулось… Меня обязали поклясться как есть, всем наивысшим, – и я дал эту клятву как есть, честь по чести, по собственной воле.