Няня Лукерья Петровна приплелась сюда с узелком в одной руке, а другой она держала четырехлетнего Ванюшку, круглой мордашкой, льняными волосами и большими голубыми глазами весьма схожего с матерью.
— Вот, милок, простись с мамочкой, а я супчику при несла ей да крынку молока, покормлю, сердечную мою… Пусть похлебает напоследок.
Ванюшка, увидав мать, погрязшую в сырой земле, прижал ладошки к личику, запричитал:
— Мамочка, пойдем домой!
Зарыдала и Феодосия.
Лукерья стала утешать ее:
— Потерпи, голубка белая. Господь скоро сжалится и приберет тебя. Преставишься, слезами покроплю тело твое белое, молебен во имя Христово закажу. Смертоубийство — грех великий, его замаливать усердно надо.
Феодосия слабым голосом молвила:
— Лукерьюшка, не убивала я Иакинфа. Убил другой кто-то, а нож мне под ложе швырнул.
— Ах, страсть какая — безвинно!
— Муки горчайшие терпела, потому возвела поклеп на себя…
Заплакала тут и старушка. Мальчонка лезет к матери, вытащить из земли желает, совсем в рыданиях зашелся.
Тут даже стражники не выдержали:
— Женка за убивство терпит, а пошто мальчонку терзать? Старая, уведи его отсюда!
— Я к тебе, страстотерпице, вечером приду! — И, обняв Ванюшку, заковыляла добрая старушка прочь.
* * *
День тянулся бесконечно долго. Подходили к несчастной многие людишки. Одни соболезновали и плакали, деньги на помин души клали. А иные облыжные слова говорили и в лицо плевали.
Смиренно брань сносила Феодосия, молилась за обижающих, чтоб Господь сердце их смягчил и разум просветил.
К вечеру Красная площадь пустеть начала. Солнце свалилось за розоватый горизонт, а на другом конце небосвода уже зажглись первые звезды. Из храма во имя Василия Блаженного ушли и богомольцы, и служки. Сторож заскрипел тяжелыми дверными ставнями, навесил большой замок.
Феодосия уже не чувствовала ни рук, ни ног. Все члены онемели, и лишь где-то в глубине груди сильно стучало сердце.
Возле страдалицы стала сбиваться стая бродячих псов, голодных, со слюнявыми пастями, из которых шел невыносимый смрад. Это были зверюги особые, привыкшие питаться человечиной, которую щедро поставляли непрерывные казни.
Стражники лениво помахивали бердышами, отгоняя псов. Те отскакивали на шаг-другой и снова возвращались, жадными носами принюхиваясь к своей неизбежной жертве. Старый пес с отгрызенным ухом, уже давно злобно рычавший и ощеривавший пасть, вдруг вцепился в плечо Феодосии и вырвал кусок мяса. Запах крови еще более раззадорил хищников, уже начавших злобно огрызаться и на самих стражников.
Еще минута-другая — и вся стая вмиг разорвала бы несчастную женщину.