То промозглое октябрьское утро 1717 года Петр запомнил навсегда. Необычайные чувства пришлось пережить монарху: ярость, смешанную со жгучим стыдом.
Он лежал в халате, отбросив одеяло, когда в двери спальни осторожно поскребли. Это был комнатный лакей Платон Афанасьев. По-барски осанистый, важным лицом он поразительно напоминал покойного царя Алексея Михайловича.
Платон, держа в руках малый серебряный поднос, с глубоким, но полным неуместного здесь чувства собственного достоинства приблизился к Петру:
— Простите, государь, какая-то цидулька!
Петр нехорошо сверкнул очами:
— Ты почто, собака, в спальню врываешься? Какая еще «цидулька»?
— Знать того не ведаю по неумению грамоте, а только нынче встал я утром по нужде, а цидулька возле крыльца: то ли кинута тайно, то ли кто утерял. Никому не показывая, решил вам, ваше величество, скорее в ручки доставить.
— Иди! — Петр развернул плотный лист голубоватой бумаги, свернутый трубочкой и перевязанный лентой. Едва он стал читать, как кровь бросилась в голову, потемнело в глазах…
Так началась история, имевшая самые страшные, кровавые последствия.
Петр хотел было швырнуть в горевший камин цидульку, да в последний миг задумался: «Авось для розыска сгодится!»
Государь все еще ходил по спальне в одной рубахе и по причине жуткой меланхолии по мальчишечьей привычке грыз ноготь, как дверь без стука отворилась и к нему влетел Меншиков. Он запыхался от быстрой ходьбы, был всклокочен. Светлейший источал счастье необыкновенное. Он схватил в объятия Петра, начал кружить его и тискать:
— Наконец-то, мин херц, проказливый мышонок попался!
Петр сразу понял, что речь идет о его сыне — царевиче Алексее. Пронеслось в голове: «Какой страстью пылать надо, чтобы бросить очаровательную супругу, принцессу Софью, и двух своих царственных детей, бежать в Вену с чухонкой Афросиньей! Ведь Софья скончалась, должно быть, от сего огорчения. И супротивничать родному отцу! Ради чего?» Сглотнул враз высохшим горлом: