Любопытная догадка мелькнула в голове у прозорливого государя: недавно при очистке места для нечистот был обнаружен новорожденный, завернутый в дворцовую салфетку. Петр воскликнул:
— Это так исполняются мои указы: зазорных младенцев не отдаете в гошпитали, а, словно крысы кровожадные, их, беспомощных, подданных моих, уничтожаете? Ну да я вас! Гамильтон сюда приволоките, всю правду сластолюбица брюхатая доложит!
Поначалу Гамильтон во всем запиралась, выгораживая Орлова. Но денщик был призван к допросу и обличил ту, которой многажды клялся в любви:
— Чего юлишь? Сама со мной малакией блудной и по-разному развлекалась, а теперь перед государем-батюшкой крутишься?
Потащили в застенок красавицу, кнутом били — терпела. Стали веником каленым пытать, с третьего веника дико заорала, во всем повинилась:
— Ой, не надо! Бога ради и всех святых умоляю, не жгите тело! Взяла на душу грех тягчайший… Двух младенцев в чреве умертвила, а третьего, что у фонтана нашли, уже рожденного живота лишила. А того, что в нечистотах брошенный, так это не мой, клянусь! Другой кто-то сделал… А Орлов ни в чем не повинен, не ведал он о моих пакостях.
Да, благородно сердце любящей женщины! Орлова продолжала всячески обелять.
И все же ему почти год, не ведая дальнейшей своей судьбы, пробыть пришлось в застенке.
Государь уж потом вспомнил о бывшем денщике и обратно на ту же должность принял.
— А что сталось с Гамильтон? Государь ее простил, поди? — спросила слабым голосом императрица, вытирая платочком слезы жалости.
— Ваше императорское величество, так изволили многие современники сих событий думать. Дожидаясь смертного приговора, надеялась на милость и несчастная Гамильтон. Она решила, что ее бывший любовник помнит те утехи, кои она ему в алькове дарила. До последнего мгновения она ждала помилования.
Туманным утром четырнадцатого марта тысяча семьсот девятнадцатого года она оделась в белое бальное платье, с шелковыми темными лентами. Ее отконвоировали на Троицкую площадь, возвели на эшафот. Тысячи людских глаз следили за ней со страхом и жалостью. Гамильтон давно и искренне раскаялась в своих преступлениях. Душа ее теперь была чиста.
Петр встретил ее ласково, не ругал и не бранил, как это бывало с другими жертвами. Секретарь, обращаясь к толпе и шамкая черной дырой беззубого рта, выкрикивал:
— Девка Марья Гамильтон! Петр Алексеевич, всея Великая и Малыя, и Белыя России самодержец, указал на твои, Марья, вины, что ты жила блудно и была оттого брюхата трижды и двух ребятенков из себя лекарством вытравила, а третьего родила, удавила и отбросила, в чем с розыском повинилась. За такое твое душегубство над лежит тебя казнить смертью.