Иакинф отмахнулся:
— Чего ей делается!
Меншиков вдруг смилостивился, негромко сказал:
— Дружок твой, Мишка Пчелкин, под караул взят, уже в пыточном застенке, со второй виски на тебя, Иакинф Борисович, показал: ты-де приказывал ему утаивать часть денег, что работным людям при подписании контрактов полагается. И другие расхитители казны повинились. Теперь твой черед. Только о том, что я тебя предупредил, чур, молчок! Иди кланяйся государю…
Иакинф хотел еще что-то спросить, да в сей момент подъехали послы иноземные, светлейший к ним обернулся.
На онемевших ногах боярин двинулся в пиршественный зал, про себя творя молитвы и страстно прося Николая Чудотворца милости, чтобы спас он его от беды неминучей, обещая взамен молебен и ящик свечей.
Воздух в зале был уже прокуренным. В открытые узкие окна почти не залетал жаркий июньский воздух. Восковые свечи горели в радужных кружочках. Государь сидел в высоком, резного дуба и крытом алым бархатом кресле. Иакинф с остервенением стукнулся лбом у подножия, с мольбой поднял очи на государя.
Тот раздул ноздри, дернул головой и сквозь зубы процедил:
— Казнокрад треклятый!
— Чем прогневал, батюшка? — выдавил из себя Иакинф.
— Завтра быть тебе в Преображенском в шесть пополудни, тогда и узнаешь. А сейчас пошел вон, шакал ненасытный!
Иакинф приткнулся где-то на краю стола. Все его сторонились, чарками не стукались, о здравии не спрашивали. И хотя он был знатным обжорой, но нынче ничего в горло, кроме вина, не шло. Он поковырял вилкой стерлядь паровую, но есть не стал. Зато выпил две большие чарки анисовой водки, однако она не брала. Добавил еще несколько чарок коричневой водки и, уже не разбирая, жадно припадал к разным фряжским винам — сладким и кислым, к пиву и медовухе.
Кончилось тем, что слуги подняли его с пола и доставили на дожидавшейся карете домой.
* * *
Теперь, допив рассол, Иакинф задумчиво постукивал ковшиком по толстому круглому колену. С каким-то ожесточением вдруг выпалил:
— Мишку Пчелкина вчера за ребро подвешивали. Все, поди, пес шелудивый, рассказал.
Феодосия с невыразимой печалью смотрела на супруга. Ее волновали сложные чувства.
Двадцатитрехлетняя Феодосия, первая красавица на Москве, была рода древнего и богатого. Когда случился бунт стрельцов, ее родитель одним из первых поддержал ратной силой Петра. Тот добро помнил. Старик помер, но милости государевы распространились на его единственную дочь Феодосию: царь пожаловал ей к свадьбе несколько деревенек и до полутысячи душ.
Хорошую должность получил и Иакинф — он стал одним из старших наборщиков людишек для многочисленных строительных затей государя. Радость сей службы состояла в том, что Иакинф имел от казны большие деньги. А казна — что вымя коровье: кто к нему припал, тот и сосет до отвала.