Всю жизнь он обладал особой любовью к вещам — нет, он не стремился к богатству или приобретению изысканных или старинных объектов; его любовь была искренней и направленной в основном на вещи старые или поношенные: он, например, обожал старый кофейник, некогда принадлежавший его матери, или коврик с приветственной надписью, который лежал у двери того дома, где он когда-то снимал комнату, или одеяло из магазина Армии спасения. Казалось, его отвращение к контактам с живыми людьми странным образом трансформировалось в стремление обладать именно теми вещами, которых живые люди касались. Недолговременное присутствие людских душ, как бы размазанное по неодушевленным предметам, — вот те единственные следы человека, которые он был способен с легкостью выносить. Созерцать, например, старый коврик, ставший свидетелем стольких человеческих шагов; вдыхать запах старого одеяла и купаться в сладкой уверенности, сколь многие тела под ним спали, потели, видели сны, занимались любовью, болели и, возможно, даже умирали. Куда бы он ни направился, он всегда брал с собой свои любимые старые вещи и всегда пребывал в поиске нового старья. Та же любовь к поношенной одежде и старым вещам создала у него привычку нерегулярно, но согласно четкой схеме обследовать мусорные баки в переулках и мусорные корзины в общественных местах.
В целом же его личность являла собой некий загадочный арабеск: сложная, симметричная, четко сбалансированная и крепко сбитая. У него имелся лишь один недостаток: четкую схему время от времени портили нечастые, но острые приступы сексуального голода.
Он давно мог бы стать активным гомосексуалистом, но ему не хватило храбрости. Секс с животными ему даже в голову не приходил, а содомия вообще не рассматривалась, ибо он не испытывал длительной эрекции, а мысль, что у кого-то эрекция может продолжаться достаточно долго, была для него попросту невыносима. Мало того, уж если необходимость совокупления с женщиной, сопровождающегося взаимными ласками, вызывала у него самое настоящее отвращение, то еще большее отвращение вызывала у него возможность мужских ласк и, соответственно, необходимость самому ласкать партнера. Во всяком случае, его желания, сколь бы сильны они ни были, никогда не приводили к чисто физическому контакту. Он питал отвращение к прямому соприкосновению с чужой плотью. Одно обнаженное тело на другом — бр-р-р! Запахи чужого тела и дыхания вызывали у него оторопь. А уж комочек засохшей в уголке глаза слизи, гнилые или выпавшие зубы, ушная сера, гнойные прыщи, родинки, мозоли, ранки с подсохшей корочкой — то есть все те естественные способы защиты, на которые способно человеческое тело, представлялись ему и вовсе омерзительными. А потому он постепенно сосредоточил внимание на тех, чьи тела представлялись ему наименее агрессивными, — на детях. Но и педофилия давалась ему непросто; он был не слишком уверен в себе в плане гомосексуальных отношений — тем более мальчишки часто оказывались грубоватыми, упрямыми и пугливыми, — и решил в дальнейшем ограничиться девочками, ибо девочки обычно послушны и легко управляемы, а зачастую и весьма соблазнительны. Его сексуальность ни в коей мере не являлась простой похотью, его приязнь к девочкам обладала определенным привкусом невинности, а в его душе и вовсе ассоциировалась с чистотой отношений. Он и сам был этаким приятным чистеньким старичком с глазами цвета корицы, типичными для уроженца Вест-Индии, и светло-коричневой кожей.