Мне достаточно надкусить упругую клубничину, и я вижу лето — с его пыльной дымкой и сгущающимися тучами. Лето навсегда осталось для меня сезоном гроз. Опаленные солнцем дни и липкие ночи в моей памяти неразличимы, но грозы, яростные внезапные грозы, одновременно и пугавшие меня, и закаливавшие, остались в памяти навсегда. А может быть, память моя сохранила только одну летнюю грозу в том городе, где мы жили раньше, и все прочие грозы слились с ней воедино; вспоминая ту грозу, я представляю себе то страшное лето 1929 года, которое довелось пережить моей матери. По ее словам, торнадо тогда смел с лица земли половину южного Лорейна. Хотя, скорее всего, ее рассказы об этом я смешиваю со своими собственными воспоминаниями о летних грозах. Надкусывая ягоду клубники, я сразу вспоминаю эти грозы и вижу перед собой мать тогдашнюю — гибкую юную девушку в платье из розового крепа. Одной рукой она подбоченилась, а второй выжидающе покачивает возле бедра. Вдруг ее подхватывает ветер и возносит высоко над домами, но она — стойкий оловянный солдатик — по-прежнему стоит в воздухе, опершись одной рукой о бедро. И улыбается. И рукой возле бедра по-прежнему покачивает, и в этом жесте — предвкушение и обещание. И грозящая беда ничуть не нарушает ее спокойствие. Даже когда летом 1929 года налетел торнадо, поза моей матери осталась неизменной. И на фотографии этого года она выглядит сильной, улыбающейся и совершенно спокойной, хотя мир вокруг нее, казалось, рушился. Впрочем, довольно воспоминаний. Известное событие часто становится фактом личной жизни, а сменяющие друг друга времена года в маленьком городке Среднего Запада и вовсе играют роль безжалостных мойр.
Лето было уже в самом разгаре, когда мы с Фридой получили, наконец, заказанные семена. Этот волшебный пакет мы ждали с самого апреля; в нем содержалось множество других мелких пакетиков с семенами, которые мы обязались распродать по пять центов за штуку и в итоге вознаградить себя за усилия новым велосипедом. Мы верили в свою мечту и каждый день огромное количество времени тратили, шныряя по городу и пытаясь продать семена.
Хотя мама сразу запретила нам заходить в дома ее или наших знакомых, мы все равно стучались в каждую дверь, проникали со своим «товаром» в каждый дом — где нам открывали, разумеется; в основном это были двенадцатикомнатные дома, и в каждом из них проживало от пяти до семи довольно многочисленных семейств и неизбывно пахло прогорклым жиром и мочой. Не забывали мы заглянуть и в те крошечные деревянные четырехкомнатные домики, словно воткнутые в густой кустарник, что стояли у самой железной дороги; поднимались мы и в квартирки над рыбными и мясными лавками, мебельными магазинами, пивными и ресторанами, а иногда даже решались постучаться в двери аккуратных кирпичных домов с цветастыми коврами лужаек, стеклянными чашами фонарей и желобком для стока воды по краю лужайки.