Самые голубые глаза (Моррисон) - страница 127

Почему красота чернокожих, всячески оболганная и обруганная другими, внутри самой расы не воспринималась должным образом? Почему вдруг потребовалось широкое публичное обсуждение этой темы? Признание каких-то юридических прав? Вопросы, конечно, не самые умные, но и в 1962 году, когда в моей голове снова всплыла эта история, и в 1965-м, когда она уже начала превращаться в книгу, ответы на них все еще не были для меня очевидны. Впрочем, вскоре мне многое стало понятно, а теперь и окончательно прояснилось. Защита расовой красоты отнюдь не была реакцией на самоироничную, исполненную юмора критику культурных/расовых слабостей, свойственных всем народам; она была направлена против губительной идеи — порожденной вполне конкретными взглядами со стороны — интернационализации представлений об определенной и неизменной неполноценности черной расы. А потому я сосредоточилась на том, как нечто столь абсурдно нелепое, как демонизация целой расы, способно пустить корни в душах и самых хрупких членов человеческого общества, детей, и наиболее уязвимых его членов — женщин. Пытаясь драматизировать тот ущерб, который наносит человеческой душе даже самое заурядное проявление расового презрения, я выбрала ситуацию скорее уникальную, чем репрезентативную. Экстремальность того, что произошло с Пиколой, в значительной степени связана с особенностями ее семьи, где и у супругов отношения носят уродливый характер, и к детям своим они относятся так, что тоже постоянно их уродуют — это, кстати сказать, отнюдь не характерно для обычных чернокожих семей (в том числе и для моей собственной). Но даже столь исключительный случай вполне соотносим, по моему глубокому убеждению, с некоторыми аспектами жизни в семье буквально всех девушек, обладающих особой ранимостью и впечатлительностью. Исследуя тему общественного и домашнего насилия, зачастую приводящего к гибели ребенка, я собрала целую коллекцию особых случаев — и некоторые из них показались мне вполне обыденными, некоторые совершенно исключительными, а некоторые поистине ужасными, — и все это ради того, чтобы избежать упрощенного подхода к тому процессу демонизации, которому была подвергнута Пикола. То есть мне не хотелось совсем уж лишать человеческих качеств тех, кто пренебрежительно к ней отнесся и тем самым внес вклад в ее уничтожение. Одна проблема оказалась для меня исключительно важной: мне было необходимо как-то соотнести предпринятое в романе тяжелое расследование с хрупкостью и уязвимостью героини; ведь итог подобного расследования мог ее попросту раздавить, а читателей, наоборот, привести к комфортному чувству жалости, а отнюдь не к желанию задать себе жесткий вопрос: как, почему и кем эта девочка была по сути дела уничтожена? Мое решение — разбить повествование на части, которые в нужном ему порядке будет переставлять и собирать сам читатель, — представлялось мне тогда вполне разумным, однако теперь, воплощенное в жизнь, оно меня совершенно не устраивает. Эта моя задумка, кстати сказать, и не сработала: многих читателей сюжет книги заинтересовал, даже, возможно, взволновал, но отнюдь не тронул до глубины души. Вторая моя проблема — это, разумеется, язык. Оказалось, что очень сложно демонстрировать легкое презрение и тут же от него отрекаться. Я попыталась как можно больнее задеть своим романом живой нерв расового презрения к себе, выставить его напоказ, а затем как-то смягчить — но с помощью не литературных «наркотиков», а неких языковых ухищрений, что, собственно, явилось откликом моего первого осознания, что есть красота. Поскольку тот момент оказался чрезвычайно расово насыщенным (я действительно испытывала отвращение к тому, о чем так мечтала моя школьная подруга — очень голубые глаза на очень черном лице, — а ее нелепая идея нанесла чрезвычайно ощутимый удар по всей моей концепции прекрасного), я прежде всего стремилась писать только о том, что бесспорно является черным. Я и до сих пор как следует не понимаю, что это должно было означать, но ни это непонимание, ни попытки полностью дисквалифицировать идею поисков «абсолютной красоты», как оказалось, не способны были меня остановить, и я продолжала гнуть ту же линию. Некоторое время назад я совершила самый большой шаг, на какой только была способна: изложила стратегию размещения моих произведений в категории специфически расовой, но одновременно и свободной от всякой расовой принадлежности прозы. То есть прозы, свободной от расовой иерархии и расового торжества. Можно привести несколько примеров упомянутой стратегии. Собственно, первая часть романа открывается предложением: «Пока это для нас тайна», и эта фраза обладает для меня сразу несколькими привлекательными характеристиками.