Когда Морин выделили личный шкафчик рядом с моим, я получила возможность четыре раза в день с наслаждением предаваться зависти. Мы с сестрой подозревали, что втайне вполне готовы с ней подружиться, если, конечно, она нам это позволит, но я точно знала, сколь опасной окажется эта дружба: стоило моим глазам проследить за мельканием белых полосок на ярких желто-зеленых гольфах Морин, и я тут же чувствовала все убожество собственных старых, вытянувшихся на коленках коричневых чулок, и мне страшно хотелось дать ей пинка. А когда я вспоминала, с каким незаслуженным высокомерием она на меня смотрит, я старалась как бы нечаянно сделать так, чтобы дверцы наших шкафчиков, захлопнувшись, прищемили ей пальцы.
И все же, обитая в соседних шкафчиках, мы постепенно познакомились ближе, и я уже могла вполне нормально с ней разговаривать, не пытаясь при этом представить себе, как она, например, вверх тормашками падает с утеса. И я больше не хихикала самым дурацким — обидным, с моей точки зрения — образом при каждом ее слове.
Однажды, когда я поджидала возле шкафчиков Фриду, ко мне подошла Морин.
— Привет.
— Привет.
— Сестру ждешь?
— Угу.
— Вы какой дорогой домой ходите?
— По Двадцать первой улице до Бродвея.
— А почему не по Двадцать второй?
— Потому что мы живем на Двадцать первой.
— Ах так! Ну, тогда и я, наверное, могла бы той же дорогой ходить. Хотя бы отчасти.
— У нас свободная страна, — пожала плечами я.
И тут к нам подошла Фрида; коричневые чулки сидели у нее на ногах просто ужасно, потому что она подвернула их в пальцах, чтобы скрыть большую дыру на пятке.
— А Морин хочет вместе с нами домой ходить. Хотя бы частично, — сообщила я сестре, и мы с ней переглянулись: глаза Фриды призывали меня к сдержанности, мои же ничего в ответ не обещали.
Стоял такой обманчиво-теплый весенний день, расколовший мертвящую скорлупу зимы подобно тому, как Морин расколола нашу школьную скуку. Повсюду были лужи и участки оттаявшей земли, а радостное весеннее тепло совершенно сбивало нас с толку. В такие дни мы с Фридой обычно снимали куртки, складывали их и водружали на голову, а галоши оставляли в школе, ну и, разумеется, на следующий день валялись в постели с ангиной. Мы всегда очень остро реагировали даже на самые незначительные перемены погоды, даже на мимолетные сдвиги в расписании школьного дня. Задолго до того, как в земле пробуждались посаженные семена, мы с Фридой начинали копаться в грядках, пытаясь выяснить, не проклюнулись ли они, жадно глотая весенний воздух и капли дождя…
Итак, из школы мы вышли вместе с Морин и тут же принялись сбрасывать свое «оперение»: головные платки засунули в карманы курток, а сами куртки свернули и водрузили на голову. При этом меня не покидала мысль о приятной возможности как-нибудь «случайно» уронить в сточную канаву меховую муфточку Морин. И тут наше внимание привлек странный шум на школьной игровой площадке. Группа мальчишек приперла к стенке очередную жертву — Пиколу Бридлав.