Самые голубые глаза (Моррисон) - страница 66
— Идиотка безмозглая… весь пол мне загадила! Боже, какой ужас… посмотри, что ты натворила… у меня еще работы полно… убирайся отсюда, придурочная… а пол-то!.. Я ж его только что вымыла, а вы его снова весь изгваздали!..
Ее гнев был куда горячей и темней, чем исходившие паром горячие ягоды, и мы в ужасе попятились.
Тут вдруг девчонка в розовом сарафане решила расплакаться, и миссис Бридлав моментально умолкла и повернулась к ней.
— Ш-ш-ш, детка, тихо, тихо. Иди-ка сюда. О господи! Вы только посмотрите, в каком виде у нее платьице! Ну, ничего, не плачь. Полли сейчас тебя переоденет. — Она подошла к раковине, включила воду, намочила чистое кухонное полотенце и стала вытирать девочку. Одновременно она не забывала через плечо плеваться в нас злобными словами, точно кусками гнилого яблока: — Быстро забирайте корзину с бельем и вон отсюда! Немедленно вон! Теперь мне все снова мыть и в порядок приводить придется!
Пикола подхватила тяжеленную корзину, полную мокрого белья, и мы торопливо отступили к двери. И пока Пикола пристраивала корзину на тележку, из окон кухни до нас все время доносилось воркование миссис Бридлав, пытавшейся успокоить ревущую светловолосую девочку в розовом сарафане.
— Кто они, Полли?
— Да никто! Ты о них даже не думай, деточка.
— Буду, буду думать! Говори, Полли, кто они такие.
— Тихо, деточка, тихо, не надо так волноваться, — ласково приговаривала миссис Бридлав, и мед ее слов сливался с золотистыми красками заката, горевшего над озером.
ВОТЕЕМАТЬОНАОЧЕНЬМИЛАЯМАМАТЫ ПОМОЛИШЬСЯВМЕСТЕСДЖЕЙНМАТЬ СМЕЕТСЯСМЕЕТСЯМАТЬСМЕЕТСЯСМЕЕТ…
Проще всего было извлечь какую-нибудь выгоду из искалеченной ноги. Именно так она и поступила. Но для того, чтобы понять, как на самом деле умирают мечты, никогда не следуйте объяснениям мечтателя. Столь чудесное начало, возможно, привело ее к тому, что в одном из ее передних зубов возник кариес. Впрочем, сама она всегда предпочитала во всех своих удачах и неудачах винить исключительно искалеченную ногу.
Хоть она и была девятой из одиннадцати детей, а семья их проживала на одном из жутких холмов цвета красной алабамской глины в семи милях от ближайшего шоссе, лишь полнейшее равнодушие, с которым в семье отнеслись к тому, что ржавый гвоздь насквозь пронзил девочке ногу на втором году ее жизни, спасло Паулину Уильямс от полного забвения. Когда гнойная рана зажила, девочка осталась с изуродованной, как бы лишенной подъема стопой и была вынуждена не то что прихрамывать, а как бы пришлепывать при ходьбе — во всяком случае, это была не та хромота, в результате которой у нее вскоре развилось бы искривление позвоночника; просто она на каждом шагу приподнимала больную ногу так, словно вытаскивала ее из небольшого болотца, угрожавшего, впрочем, намертво ее засосать. Хоть деформация стопы и оказалась относительно небольшой, она помогла Паулине понять многие из тех вещей, которые в иных обстоятельствах на всю жизнь остались бы недоступными ее пониманию. Почему, например, только у нее одной из всех детей в семье не было прозвища; почему никто не шутил и не высмеивал некоторые ее действительно смешные или нелепые поступки; почему никто никогда ни словом не возразил ни по поводу ее капризов в еде, ни по поводу ее предпочтений — ей без разговоров оставляли любимые крылышко или шейку цыпленка, а горошек для нее готовили в отдельной кастрюльке без риса, потому что рис она не любила; почему ее никто никогда не дразнил; почему она нигде не чувствовала себя дома, как не чувствовала и того, что какое-то место является ей родным. Она всегда считала себя особенной и никчемной и вину за это возлагала на свою изуродованную стопу. С раннего детства во многих отношениях ограниченная неким коконом семейной заботы, она культивировала собственные тихие удовольствия и пристрастия. Больше всего ей нравилось наводить порядок, все прибирать, выстраивать по ранжиру — банки на полках в кладовой, персиковые косточки на ступеньках крыльца, палочки, камушки и листики на земле — и в семье к этому относились весьма благосклонно. Если же кто-то случайно нарушал выстроенный ею ряд, то всегда наклонялся и подавал выпавший предмет, и она никогда не сердилась, ибо всякое нарушение порядка давало ей возможность вновь этот порядок должным образом восстановить. Какое бы великое — в пределах допустимости, конечно — множество предметов ни оказывалось в ее распоряжении, она их тут же начинала организовывать, раскладывая и расставляя в соответствии с размером, формой или оттенками цвета. Так, например, у нее никогда не смогли бы оказаться в одном ряду сосновая игла и листок хлопкового дерева; она ни за что не поставила бы рядом банку с консервированными помидорами и банку с зеленой фасолью. Все четыре года обучения в школе она пребывала во власти чисел, а вот буквы, слова и предложения наводили на нее скуку. К сожалению, краски и цветные карандаши как-то прошли мимо нее — она сама была в этом виновата, но тогда она еще не понимала, сколь важную вещь упускает.