— Господи, до чего исхудала! Одни глаза и косы, — опять ужасалась мать. — Возьми ты себя в руки — ведь не вернешь! Скорей надо обедать, — и три раза нажала звонок. — Что ты там наболтала у Шатровского, дурочка моя?
— Ничего не наболтала. Врать я не стану.
— Дурочка! Им посылать донесение в Омск, нельзя же написать, что Озаровский разочаровался в правительстве. За мной присылали, пришлось давать показания.
— Ну и черт с ними. — И подумала: «Слава богу, что больше не вызовут. Все равно все бессмысленно. И оскорбительный допрос… Хотя ему теперь действительно все равно».
Следователь-иезуит весьма светски извинился за «вторжение в интимную жизнь», потом грубо выспрашивал: «Каковы были отношения с покойным? Чего он добивался? Какие происходили между ними размолвки, бурные объяснения, в частности в трагическую ночь? И что Виктория Кирилловна считает причиной рокового решения?»
— До «трагической ночи» видела Озаровского два раза, даже имени его не знала. Какие могли быть «размолвки»? Причина ясная: весь вечер твердил Озаровский об одном — о разочаровании во власти, называл ее «смердящим трупом».
Следователь дернулся, будто его по голове стукнули, глянул на Шатровского. Генерал долго кашлял:
— Гм… Допустим, не выражал словами… Гм… но признаки внезапной вспышки… гм… любви?
Она разозлилась:
— Какие признаки? Какой еще любви? — И с напором объяснила: — Отвратительно было ему командовать карательным дивизионом. — Озаровскому это уже не могло повредить.
Генерал опять кашлянул, следователь улыбался.
— Бога ради успокойтесь! Вы не виноваты, что не любили бедного капитана. Мы добиваемся только истины!
— Вот истина: твердил о разочаровании во власти и стихи Блока читал…
Следователь перебил:
— Ах, стихи… — Посмотрел на генерала. — Понятно.
Шатровский произнес глубокомысленно:
— Александра Блока. Стихи. — И стал говорить, будто лекцию читал, что люди талантливые в большинстве беспринципны и ненадежны. Вот Озаровский, образованный, дисциплинированный офицер, пользовался авторитетом даже у солдат, но его мать — художница, и это, по-видимому, сыграло свою роль…
Следователь вдохновенно строчил протокол допроса, и нельзя было уйти. В протоколе перечислялось: «…Ужинали, беседовали, поехали кататься, гуляли по берегу…», а затем шли пошлые двусмысленные фразы: «…Говорил об ужасном разочаровании, одиночестве, драме жизни… Весь вечер не отходил ни на шаг… Страстно читал лирические стихи…», и в конце: «Несомненно, личная драма привела к разочарованию в жизни и столь печальной развязке».
— Вовсе не то я говорила! — «Зачем сказала про стихи!»