— Очин болшой огон в живот.
— Это хорошо. Значит, заживает.
Лагутин из себя выходит: «Как еще несовершенна антисептика!» А сегодня сказал: «Попробовать бы шампанское ему». Надо попросить Ефима Карповича.
— Воды или морсу? Надо больше пить. Почему не пьете морс? Он полезнее.
— Очин губа кусает.
Осторожно смазала вазелином губы, осторожно, как ребенка, поила, чтоб не смачивать их, чтоб не «кусало» от морса.
— Хватит с молодыми развлекаться. Идите на свое место.
Дать бы по физиономии. Ответила спокойно:
— Я знаю свое место и обязанности. А вы наших больных не знаете, — и посмотрела прямо в глаза, высокомерные и насмешливые. Зверь. «Не смеет существовать в медицине человек с ленивым умом и холодным сердцем». Зверь.
Он пожал плечами:
— С таким характером лезут в медицину! — и опять застучал каблуками.
Тянулась тревожная ночь. Должно быть, на фронте смерть привычней, поражает слабее, — раненые плохо спали. Она металась из генеральского изолятора в палаты и обратно. Поила Гатаулина, он сказал:
— Рука твой как у мама мой.
Перебинтовала немного — он срывал повязку — и вдруг впервые представила другое лицо — помертвевшее, на земле, и Настю над ним… Нет, нельзя! Обошла тихонько палаты, разбудила задремавшую сиделку. И опять не слушала надоевшие подсчеты снаряжения, что досталось красным в Тюмени и в Орске… Двадцать три всего было корнету, где-нибудь мать ждет не дождется…
Генерал вдруг замолчал. Повернулась со страхом и растерялась, потому что он смотрел внимательно и участливо:
— Вы устали. Осунулись даже. Милая хрупкая девочка. Скоро придет жена. Ночью я не могу ей позволить — она нездорова, немолода уже… Какая страшная жизнь, сколько страданий, жертв, и ради чего? Россия все равно придет к абсолютизму. Совдеп при нашей дремучей безграмотности… — и уже опять забыл о Виктории, и снова перебирал ошибки белой власти…
Снимала халат, одевалась и проверяла в уме, все ли толком передала сменившей сестре, все ли рассказала Осипу Ивановичу. Он посоветовал зайти к Дружинину — «тяжко ведь старику». Как еще повернется дело? Дойдет ли к министру протест? И кому там сейчас до каких-то студентов, когда «все валится, все изжито, растрачено, — все горит».
Холодно как. Или от бессонной ночи? — Остановилась. — Нет, солнце уже не то. А парк хорош и осенью. И главное здание красивое. И вдруг вынырнуло загнанное вглубь на работе: значит, — сосчитала зачем-то по пальцам, — девять дней. Почему назвала десятое? А не пятнадцатое? И не… Нечего считать дни. Он болтается где-то по знакомым, чтобы не арестовали, ходит разгружать баржи, похудел, почернел. Вчера перевязывала ему руку — рассадил об какую-то железину. Храбрится: «Втянусь, я же спортсмен. Заработок терпимый. Правда, ненадолго — сезон к концу. Ну, там будет видно».