Будет видно. И нечего бессмысленно считать дни, как этот генерал трофеи красных.
Улица шла вниз и с горы открывалась глазам далеко. Виктория удивилась, что не видит еще Станислава Марковича — он хотел встретить. «Нет, у меня арестовать его не могли. Может, рука загноилась, заражение?.. Я все сделала правильно». Она пошла быстрее, напряженнее вглядывалась в идущих, — нет, его не видно. Что-нибудь случилось. Скорей. Даже не мысли, а как будто внутренние толчки бросали то в тревогу и жалость, то будто в облегчение — и сразу в жар вины и стыда. Нет, ничем не обидела вчера: перевязывала руку и рассказывала об университете. Он сказал:
— Мерзавцы. Может быть, не надо было вам на сходке… Такое время…
— Что ж мне — за других прятаться? — «Нет, не грубо ответила!»
— Верно. Верно. Просто я хотел бы уберечь вас от огорчений. Но…
Она усмехнулась:
— Не такое время.
Потом обедали (надо с Ираидой расставаться — дерет немилосердно!), он, чтобы развлечь ее, читал слепые коричневые газеты:
— «В Скотланд-Ярд доставили документы, указывающие на попытку большевиков установить в Лондоне Советское правительство». «По сведениям генерала, бежавшего из Советской России, между Москвой и Берлином происходит оживленное сообщение по телеграфу. Немецкий генеральный штаб, немецкие офицеры стоят во главе Красной Армии», Какое убогое воображение! — Мимоходом сказал: — Юденич к Питеру все ближе, — и тут же: — Ложитесь отдохнуть, у вас ведь ночное дежурство.
Не стала спорить, легла и даже глаза прикрыла. (Не разойтись бы здесь в базарной толкучке!) Он пристроился с газетами на диване и, кажется, уснул. Потом ужинали. Опять — об университете, о Дружинине, опять читал, что «Черчилл заявил в Палате общин о прекращении помощи Деникину в конце финансового года». Долго смотрел на нее:
— Ну что с вами делать! Ужас до чего худенькая, бледненькая…
— Я чувствую себя прекрасно.
Он покачал головой, будто говоря: «Сомневаюсь».
— Если б я не был «дезертиром»… А так — опора ненадежная.
Он думает только о ней.
— Кстати, ночуйте сегодня здесь. Я ведь ухожу.
Он как-то жалко улыбнулся:
— Спасибо. — И закрылся газетой.
Что тянуть? Все равно должна.
— Надо вам… вообще здесь… жить.
Он опустил газету. Она боялась увидеть замученное, как в те четыре дня, постаревшее лицо, начала убирать посуду:
— Все ведь решено уже. — И услышала, как жестко это прозвучало, повторила тихо: — Уже решено.
Он долго молчал. Чувствовала, что следит за ее движениями и ждет, но ничего не могла сказать больше. Он сложил газету, разгладил на коленях.
— Вы сами назначьте день…