— Ну, мы потрусили!
— Да, да! — помахала рукой, посмотрела им вслед и пошла переулком к реке.
Блестит лунная дорожка, разбрасывает по темной воде серебряно-желтые пятна. Дальний лес клубится — это тени летящих облаков. А Енисей раза в три шире, а то и больше. Сколько увидела за поездку. Весенняя степь, поляны, цветы яркие и сильные. Красные горы с зелеными переливами — Красноярск. Отвесные серые скалы — знаменитые «Столбы». Кедровники. Высоко на скалах березки, тонкие и нежные, как травинки. А травы, папоротники — куда выше человека. Сколько увидела, сколько узнала, сколько поняла… «Как белый камень…»
Полгода. Уже поставили ограду и положили на холмик темно-красный плоский камень (сама нашла его в Енисее, а привезли в вагоне с декорациями). На нем высечено: «Унковский Станислав Маркович. 1886–1919 г. Погиб в бою за власть Советов». Надпись Журавлев сделал, художник из театра, тоже друг Руфы. Подробно рассказал о последнем дне Осип Иванович. Будто сама была с ними. А все-таки… Может быть, правду говорят: лучше, что не видела неживого? Только… теперь уже редко, а сначала все думалось: вдруг не он? В поездке было легче, иногда совсем легко. Когда много работы… И эти никогда нигде никем не виданные спектакли в закопченных депо, в огромных мастерских. Черные стены, черный высокий потолок — на стальных опорах — не виден даже. Зрители тесно сидят на скамьях — досках, положенных на чурбаки, стоят, висят на фермах, на паровозах и не шелохнутся. В черноте, как чудо, яркая маленькая сцена. И свет и жизнь ее отражаются на лицах зрителей. Их чуткость, бережность к этой жизни — тоже чудо. Ничему не помешать, ничего не упустить. В Художественном публика бывала холоднее. Нет, удивительные люди… Впервые видят сцену, театр, а…
Ведь сама несколько раз прочла, и восхищалась, и удивлялась, а не понимала. Вместе с другими убеждала режиссера, что если верхарновское «Восстание» в хоровом исполнении, инсценированные «Двое мальчишек» Уитмена могут быть понятны, то Блок — даже «Новая Америка», а тем более «Двенадцать» — никак. Он прикрывал озорные глаза, улыбался:
— Попробуем. Не пройдут — снимем.
Первый концерт на станциюшке с детским названием Яя шел тревожно и особенно приподнято. «Восстание» и «Двое мальчишек» поняли и приняли восторженно. И вот — «Двенадцать». Актеры столпились в тесных «закулисах», она спустилась со сцены, стала сбоку — так были видны лица зрителей и слышен голос Беляева:
Черный вечер.
Белый снег.
Ветер, ветер!
Тишина мертвая. Но пока это просто интерес и уважение к исполнителю… «Вся власть Учредительному собранию…» Напряженнее внимание, ярче глаза. Парень пристроился выше всех на ферме, лицо — ни минуты в покое: то готово к улыбке, то сдерживает злой смех, то сочувствует и настораживается.