— Правительства — накипь. Капитал и оружие союзников. Россией торгуют оптом и в розницу. Жутко глядеть вперед.
— Нет, папа. Я уверена. Что хочешь — уверена. Большевики ведь не торгуют Россией?
— Ну?
Она обхватила отца за шею, близко глядя в глаза, сказала тихо:
— Ты же говорил… Пусть круто. Пусть. Ты говорил: жизнь внесет коррективы. Значит, лучше, чтоб они победили.
— Поздно об этом говорить. Поздно. — Он ответил резко, спохватился, поцеловал ее в лоб, сказал мягче: — Спор наш ничего не изменит, Виташа. Потому revenons à nos moutons.[4] Ты справедливо упрекнула меня…
Заворчала дверь, вошла мать. Охватила их быстрым взглядом, чего-то испугалась:
— Что такое? Что такое? А?
Отец подошел к ней:
— Дочка предъявляет серьезные обвинения. Мы, Лилюша…
Мать уже скинула ему на руки чесучовое пальто, беззвучно, как по воздуху, подлетела к Виктории:
— Что еще выдумала? Что? Сказала бы мне. Не поняла, выдумала — и сразу волновать отца!
Сильно напудренное лицо совсем побелело, глаза, оттененные остатками грима, стали особенно большими и блестящими. Всегда в минуты волнений мать удивительно хорошела, — но удивительно чужим было сейчас ее лицо.
— Ничего не выдумала, все понимаю.
— Что ты можешь понимать?
— Все. Не маленькая.
— Не воображай ты…
— Не воображаю, а знаю!
— Ничего не знаешь!
Отец пытался остановить их, они кричали друг на друга, не слыша его.
— И говорить с тобой бессмысленно — знаю!
— И не надо, и не надо! Отвяжись!
— Знаю, что тебе не нужна! Ты не любила меня никогда!
Отец стоял между ними: «Перестаньте, перестаньте». А ведь он должен бы решительно вступиться за нее.
— Оба вы не любите меня!
Мать, уже готовая кричать в ответ, будто икнула:
— Тебя? — Повернулась к отцу: — Что? Кто ее не любит?
Отец взял напряженную руку Виктории:
— Девочке одиноко, Лилюша. Нас всегда заменяла Мари. А теперь…
— Вы… ты об этом? — Мать бросилась к Виктории, прижалась, повисла на шее, плакала. — Дочура! Радость, прости. Счастье мое. Кого же мне любить? Ты одна, моя доченька.
Она была так искренна. Зло отхлынуло, Виктория покорно села на кушетку между матерью и отцом. Они гладили ее голову, плечи, колени, вспоминали тетю Маришу… Мать клялась жизнью, что «все теперь пойдет по-новому, дочура не будет одинока». Не хватило духу сказать: «Не клянись — обманешь». В необычной стычке с отцом возникла надежда, что отчуждение разрешится. А вздорные перебранки с матерью и трогательные примирения — сколько их было?
За ужином мать сказала озабоченно:
— Ты должен ехать со мной, Кир. Нектарий и здесь одолевает своими ухаживаниями, а там буду одна… Не хмурься, Витка большая, можно при ней говорить. А я просто не поеду одна, сорву ему гастроли. Правда, Витка? Только вот материально… Как, доча?