Она постаралась улыбнуться.
— Хотя бы взглянуть на Питер — приедете?
— Не знаю.
Уже который раз нетерпеливое ожидание Москвы темнила неясная тревога.
— А, собственно, кто запретит мне приехать в Москву?
Она засмеялась, сжала кулак, и кулак вдруг очутился в горячей ладони.
— Почему холодная?
— Сердце горячее.
— Ага! У меня, скажете, холодное?
— Не скажу.
— То-то.
Она смеялась, поддаваясь качке. Только в детстве так вдруг обуревала радость, — когда бежала полем против ветра, чтоб свистело в ушах; когда валялась в сугробе, и снег забивался в рукава и валенки, в нос, за воротник, и даже по спине катились холодные комочки; когда тетя Мариша брала на руки, говорила «милушка моя», — непобедимый восторг пронизывал тело, она смеялась. А в непобедимом счастье билась тревога.
— А вы-то знаете, какая она будет, ваша «естественная атмосфера»?
— Подобно ангарской воде — глубока и прозрачна.
— Нет, серьезно! А я знаю: «Sponte sua, sine lege, fidem, rectumque…»
— А что? Овидий, конечно, о том же. Только чувства будут выше, тоньше, чем в золотом веке. Даже слово «люблю» человек не решится сказать, если не уверен, что оно обрадует. А вдруг ранит жалостью, ляжет грузом, ответственностью?
Она молчала.
— Мальчонкой бродил по осенним полям над Волгой, искал бел-горюч камень алатырь. Приложишь к груди — и самое злое сердце перевернется.
Оглушительно протарахтел встречный, обдал ветром, пылью, дымом и умчался в дорогую Сибирь.
— Бел-горюч камень каждому надо искать.
Рельсы текли и текли, исчезали за поворотом, снова блестели между холмами и лесом. Вдруг тучей дым валился на платформу, закрывал небо и землю. И опять яснело, убегала дорога без конца.