Наконец надзиратель вставил ключ в скважину. Татьяна Сергеевна сказала:
— Вы бы хоть фамилии наши записали.
Он не ответил.
— Фамилии запишите: Вяземская…
С визгом и хрустом открылась дверь. Обдало ядовитым зловонием. Виктория задержала дыхание, попятилась.
— Вяземская и…
Конвойный толкнул в спину. Дверь заскрежетала, захлопнулась, щелкнул замок.
Никак не уснуть. Голова свинцовая, во рту вязко, будто клей. И никак не усесться. Вытянешь ноги — пол леденит, подожмешь — затекают. Каменный холод пробирает даже через шубу. Хуже всего смрад. Никуда от него. Все платье, сама насквозь пропиталась. Ноги совсем деревянные, хоть режь. Встать бы, размяться — жалко Тоню. Приткнулась и сопит, как малыш. Ровесница, а в тюрьме второй раз. Стрелочница. И отец — курьерские водил, значит хороший машинист, — арестован тоже.
Который может быть час? Четыре? Пять? Шесть? А не все ли равно? Ох, как вскрикивает Зоя. И стонет, и плачет, и что-то говорит, бредит. Оторвать от грудного ребенка — кто, чем его кормит? У нее грудь как раскаленные камни — мастит. А если общее заражение? За то, что муж-большевик скрывается, — инквизиция! Татьяна Сергеевна взяла ее руку, слушает пульс. Проснулась от ее плача или, как я, не спит? Как у нее самой пульс? Что будет с ней? Прошлую ночь около больного… И хоть кричи, хоть голову разбей — ничего. Ничего. И кто может найти здесь, захлопнутых в вонючей темной щели? Без фамилий даже… Никто. Никак. Начальника требовали — не пришел. Весь коридор голодовку объявил — ничего. Наверное, нарочно не переводят Зою в больницу. Им — хоть все умри. Зверье. Дикое, подлое зверье. Нет, большевики так не могут.
Ох, Зоя. Это же пытка: в такой вони, одна койка, одна табуретка на всех. В одиночку — пятерых. Голова треснет — что сделать, что придумать? Дарья Семеновна всхрапывает даже. Я бы, наверно, грохнулась с табуретки. Неужели научусь? Тоня сказала: «Ночку промаешься, на другую — уснешь». Совсем умерли ноги, вытянуть на минуту хоть… Побежали мурашки и холод сквозь чулки — оживают.
— Спите, Тонечка, спите.
Который все-таки час? Рассмотреть можно бы, но Тонечка на плече. Дарья Семеновна с пятого года по тюрьмам. И сейчас второй месяц. Говорит: «При царе подобного не видала». Мать грудного ребенка? Жестокость рождает жестокость? Не может быть.
Даже представить трудно, что дома. Мама наплакалась, может быть, спит. А папа? А Наташа? Если Раиса Николаевна в сознании… Ох, сил больше нет. Виктория подтянула ноги, положила на колени свободную руку и на нее голову. Сил больше нет. Голова раскалывается… Голова… Голова…