Мать засмеялась. Потом сказала нравоучительно:
— Только не вздумай, пожалуйста, на фронт. Довольно уж я настрадалась с твоими сальто-мортале. А еще с большевиками воевать… без тебя управятся!
— Не буду. — Отец ответил легко, он думал о чем-то другом.
А Виктория услышала не услышанные в ту ночь его слова: «У меня останешься только ты». И поднялось зло против матери, все самое дурное, что когда-нибудь думала о ней.
— А вы тут без меня живите мирно, — пошутил отец.
Поезд его отходил в четыре утра. Мать решила обязательно ехать на вокзал, проводить. Ее долго отговаривали — ночь, до вокзала далеко. Она стояла на своем. После спектакля прилегла на отцовском диване и уснула. Когда пришло время, Виктория стала будить ее. Мать, не открывая глаз, бормотала:
— Да, да… Я сейчас… сейчас… — и, как ребенок, опять поддалась сну.
— Оставь. Так лучше. Пусть спит, — сказал отец. — Иди. Собирайся.
Виктория ушла. Еще раз осмотрела вещи: баул, тот же, с которым приехал отец… В стенах глухо отдался удар входной двери. Станислав Маркович с извозчиком. Выбежала в коридор:
— Идите ко мне. Мама уснула. Папа — сейчас. Идите ко мне, — оделась и пошла за отцом.
Он укладывал мать в постель. Она с закрытыми глазами ловила и целовала его руки, лицо, голову — что оказывалось возле ее губ. Журчал сонный голос:
— Прости меня, Кирун, разоспалась как дура… Прости. Ты ведь не надолго. Приезжай скорей, Кир. Кто без тебя поможет «Сильву»… Ты умней всех. Ты родней всех. Кир мой, Кир… Кир…
У Виктории шевельнулось острое чувство вины за то, что скрыли от нее правду, обманули… Но как иначе? Ох, господи, какая путаница во всем.
Отец заботливо поправил одеяло, осторожно пригладил пушистые волосы матери — она уже крепко спала, — взял со стула шашку с портупеей, долго смотрел на спящую. Вдруг широким движением перекрестил ее, будто с силой оторвал себя от нее и вышел из комнаты.
Отец никогда не был религиозен. Неожиданное крестное знамение показалось знаком прощения всего, что было… и будет.
Отошел поезд. Загас красный огонек. Тело переполнено солеными слезами, и уже не остановить их, они разъедают, расслабляют. Плакала на извозчике, леденел нос и щеки.
— Хоть закройте лицо — обморозите! — повторял Станислав Маркович.
Плакала и дрожала дома в постели. Не уснула до позднего зимнего рассвета. Проснулась к обеду, распухшая, слабая. Мать сказала:
— Нельзя так реветь. Лицо износишь. И папа терпеть не может слез.
Смолчала. Вечером пошла в анатомку. Не работалось — трудно глазам, и руки как не свои. Ночью не плакала уже, но видела только отца. Большой, широкий, в толстом полушубке, пушистой шапке. Тонкое лицо, темная родинка на подбородке, глаза удивительные, его и тети Маришины глаза. Видела его на площадке вагона, в сверкающей снежной пустыне, ночью в мертвом лесу. Снег рыхлый до пояса… и голодные волки… и люди… Вскочила, зажгла свет. Что-то читала, а видела, как он бредет и тонет в глубоком сугробе…