Бегом бы — так задохнешься. Воротник, платок — все в сосульках. Еще не хотела шубу эту — Нектарий уговорил. Скорей бы экзамен сдать и — в Москву.
Какой холод! Скрип, визг под ногами… все чужое, злое.
У себя под вешалкой Виктория увидела деревянный баул. Откуда? Чей? Спросить хозяина? Может быть, у мамы что-нибудь объясняющее?
Взяла с гвоздя ключ, но дверь оказалась незаперта. Ночник горел в комнате, пахло карболкой, а не мамиными духами. На полу, по самой середине, на разостланных газетах лежал старик. Длинный, худой как скелет, в замызганной военной форме. Кто? От папы? Спит? Кто?
Неслышно ступая, Виктория подошла. На свернутой грязной шинели седая голова, седая борода… Не может быть! И на полу? Нет. Прижала кулаки к груди, опустилась на колени. Обветренное опухшее лицо, брови седые, сквозь седые усы синий рот. Чужое лицо. Чужая рука — костлявая, грязная, в ссадинах. Но… отец? Что с ним?
Он громко вздохнул, дернул плечом, будто отряхиваясь. Виктория закрыла глаза — может, его беспокоит взгляд. Он вздохнул еще, задышал часто, хватал ртом воздух, судорожно напрягалось тело.
Что с ним? О, господи, что с ним? Нагнулась, руки ее заметались. Чем помочь?
В дверь легко постучали. Она вздрогнула, как от выстрела, хотела бежать открыть. Но отец раскрыл запухшие глаза, смотрел неподвижно, будто не узнавая. У нее свело горло, хрипло выговорила:
— Папа. Это я, папа…
Отец неловко взял ее растопыренную руку, прижался колючей щекой:
— Виташа, — и вздохнул, точно всхлипнул, голова упала на шинель.
Виктория притронулась губами к твердому, как дерево, лбу, пропахшему карболкой. В дверь снова постучали, она обрадовалась.
— Там кто-то… Открою только…
За дверью стоял Ефим Карпович, улыбнулся и сказал необыкновенно звонко:
— Ванька дожидается.
Викторию ошеломил его восторженный вид.
— Почему?
— Это для меня… Это для меня, — отец начал подниматься, Виктория бросилась помочь, он отстранил ее. — Я, понимаешь, ужасно грязный. Дорога, и потом… эти… как они… des insectes…[1] — встал, шагнул, оперся о стену. Худоба его показалась еще страшнее.
— Папа, ты болен? Нельзя… Как же?
— А баня разве вред? — так же звонко, даже задорно вмешался хозяин. — Любая микроба от горячей воды чахнет. Я это дело знаю. Я это дело во как знаю. Телу вольно, легко. Никакая болесть… Ведь… ох, боже мой, я, однако, с мальчишек в бане жил и служил до самой до женитьбы. Из-за супруги отошел. Зазорно, считают. А нынче разрешили: защитник Родины больной-израненный. От бани польза великая.
— Да, да… да, да, — это хорошо. Ты не тревожься — у меня только ноги, ревматизм. Рана зажила. Из госпиталя бежал — не лечили, не кормили. Скверно очень. Пойдемте, Ефим Карпович, я очень благодарен…