— Ты сам напросился, щенок. Завтра в полдень. Не забудь позвать своих подлиз: я напою их твоей кровью!
Стражник-коротышка, кажется, перепугался всерьёз: никаких больше фальшивых охов и стонов, лишь нервно дёргающиеся губы да сжавшиеся на рукояти меча пальцы. Нет, не нападёт. Слишком слаб.
Киальд, как ни в чём ни бывало, скомандовал:
— Отведите женщину в её спальню и прикажите подать ей еды. Лучше заприте: Гиндгард… нетерпелив. А ещё пошлите гонца моему брату. Кажется, нам грозят некоторые… беспорядки.
Коротышка почтительно закивал — наверное, даже слишком усердно. Киальд посмотрел на пленницу, грязную, с застывшей на шее и руках кровью, а после — коснулся напрягшегося плеча. Ударит?..
— Не бойся. Я не причиню вреда женщине.
А после — ушёл. Всё тонуло в тумане без звуков и голосов: неясно толком, почему её подняли наконец-то с пола, почему так много света, что будет дальше…
Тот, кто благороднее прочих варваров, уже завтра будет драться с могучим зверем — насмерть. Это страшно, это должно быть страшно, повторяла Шантия.
Страшно не было. Просто очень хотелось есть.
Когда думаешь, что вот-вот умрёшь от голода, кажется: нет в мире ничего более страшного. А после — держишься за живот, в который словно зашили живьём чудище с острыми зубами, и только лишь успеваешь удивляться — куда девается время? Кажется, ещё мгновение назад пробивался сквозь заиндевевшие окна солнечный свет, а нынче, открыв глаза, видишь лишь слабую искру от догорающей свечи?.. Понимаешь — кто-то пытается порою зайти, стоит у дверей, колотится в них, то тянет на себя, то толкает; Шантия, едва заслышав грозные звуки, забивалась целиком под меховое покрывало — не слышать, не видеть, не понимать… А если ворвутся, если убьют? Но дубовые двери тяжелы и крепки, и вскоре чудовище с той стороны сдаётся, уходит, бросив напоследок голосом Гиндгарда грязное ругательство.
А следом настало новое утро.
Внутри теперь почти не болело, и снова хотелось есть. Она, пошатываясь, поднялась с постели, уже зная: нет, в спальне не сыщется лишнего кусочка хлеба. Разве удалось бы вчера утерпеть, не запихнуть в рот всё принесённое разом, давясь и чудом не кусая в кровь пальцы? Стражник-коротышка принёс и воды, чтобы вымыть руки: стыдно, стыдно сейчас вспоминать, как грязные ладони вытерла о превратившееся в жалкую рванину платье, а воду с привкусом гнили — выпила.
Нет-нет, и взгляд упрётся в дверь: нужно выйти.
Путь до двери показался нестерпимо долгим. Шантия постучала — снаружи никто не отозвался. Стук становился громче, но всё так же проходил незамеченным; прижмёшься ухом к шершавой створке — и услышишь лишь нестерпимо далёкие голоса и шаги. Никому до оставленной взаперти девицы не было дела.