За потеплением вновь ударили холода, но говорили — это благой знак. У варваров в почёте зима и холод: снег, в их представлении, походит на белые одеяния невест, а осколки льда — на драгоценный хрусталь. Оттого и не печалилась Фьора, вторая принцесса Витира, в ожидании грядущей свадьбы.
Шантия перебирала ледяное крошево и, точно бусины, нанизывала особо крупные куски на шерстяную нить. Лёд под пальцами не таял вовсе; холодно, отчего-то слишком холодно и снаружи, и внутри.
Накануне она стояла близ покоев Фьоры, не решаясь постучаться — но та открыла сама, весёлая, в лёгком платье, с разметавшимися кудрями. Виднелся на бледных щеках след румянца: может ли быть, что она в самом деле счастлива? Как же она заблуждается! Торопясь, Шантия прошептала:
— Вы не представляете, каков собой ваш жених. Он чудовище… настоящее чудовище!
Она запнулась, не уверенная, что в глазах варварской женщины покажется таким уж преступлением убийство целой семьи; Фьора же прикрыла рот ладонью — и рассмеялась, громко, заливисто, бесстрашно:
— Пусть даже так! Я, может, не казнила своими руками вражеских генералов; но поверь, что бы он ни совершил, я укрощала чудовищ и похуже.
Треснула в руках ледяная бусина: нет, все потомки великанов одинаковы, если же вдруг видишь иное — выколи себе глаза, ибо они тебя предали.
Показалось, или хрустнула в саду ветка? Шантия вскинула голову — затем, чтобы увидеть не Фьору, возжелавшую всё-таки выслушать речи иноземки, но Вениссу.
— Тебе не холодно? Накинь хотя бы плащ, — певунья стряхнула плащ с собственных плеч и протянула собеседнице. — Чего смотришь? Бери, бери. Ты же не думаешь, что в нём спрятана парочка ножей?
— Ты хотела мне смерти. С чего бы мне думать, что что-то изменилось?
Венисса села на скамью. Казалось, она задумалась о чём-то, возведя глаза к небу. Уйти? Нет. Уйти сейчас — значит, сдаться, значит, показать свою слабость; перед сиреной, пусть даже её глаза цвета золота, а песни сладки, нельзя допустить и малейшей слабости.
— Можешь считать меня мерзавкой, но я бы никогда не тронула нерождённое дитя. Мне боги подарили лишь одного младенца, который, родившись, издал первый крик; он умер, не прожив и недели. Другие мои дети умирали ещё во чреве.
Шантия молчала, нанизывая ледяные бусины, ставшие чуть мокрее: не иначе как отогрелись у внутреннего пламени онемевшие пальцы.