Скрыпник ответил: «Кажется, сумка на нем была».
Абрамов же удивился: «Если мы оставили в лагере под Прохоровкой даже автоматы, зачем бы Аркадий Петрович потащил с собой тяжеленную сумку?»
Но во мне еще теплилась робкая надежда, что следы сумки отыщутся. Дело в том, что на краю Леплявы, неподалеку от каменного дома, где когда-то жили путевые обходчики, стояла хата дедушки Опанаса Максимовича Касича.
О нем говорили, что у него ясный разум, что он не терпит никакого вранья и хорошо помнит день, когда немцы устроили засаду возле насыпи. И я уповал: вдруг дедушка Касич знает что-нибудь о сумке?
На беду, Опанас Максимович тяжело заболел. Близкие боялись за его жизнь. О том, чтобы прийти к нему для беседы, не могло быть и речи. Я уже отчаялся его увидеть. И вдруг Афанасия Федоровна сообщила, что дедушка выздоровел, хотя еще и слаб, и требует меня для важного разговора.
Я застал Опанаса Максимовича возле хаты. Было ему за семьдесят. Худощавое лицо. Длинные гайдамацкие усы. Выцветшие глаза его смотрели добро, цепко, но с мягкой иронией.
Заметив, что к избе молчаливо подтягиваются соседи, Опанас Максимович громко произнес:
— Здесь, сынок, я с тобой разговаривать не буду. Пойдем туда. — И он показал на высокую насыпь.
Я кивнул. Мы двинулись. Опанас Максимович сильно хромал.
— Это герман меня еще в первую мировую, — объяснил он. — Я бегу в атаку, кричу «ура!», а он как долбанет из пушки. Осколок вошел вот сюда, потрогай.
Сквозь ткань штанов я чувствую глубокую вмятину от большого осколка и неприятную близость тем же осколком сточенной кости.
— Думал, вовсе без ноги останусь, — добавил Опанас Максимович.
Мы поднялись по ступенькам на железнодорожное полотно, возле будки путевого обходчика спустились на другую сторону насыпи. И сели под деревом прямо на землю. В нескольких шагах, за низенькой оградой, стоял свежепокрашенный фанерный обелиск со знакомым, под стеклом, портретом.
— Я знал его, он приходил ко мне, — сказал Опанас
Максимович, кивая на обелиск. — Близко не знакомились, но что он просил — хлеба или другой еды, я давал, не отказывал.
Я включил магнитофон. И Опанас Максимович поведал мне про утро 26 октября, когда он встал очень рано, вышел на улицу, заметил торопливые приготовления «германов», которые поспешно перетаскивали через насыпь пулеметы и ящики с патронами, и догадался: сейчас что-то будет.
А когда возле насыпи закончилась стрельба и обходчик Сорокопуд похоронил убитого, Касич подошел к тому месту, где случился короткий бой.
— Немцев уже не было, — рассказывал он. — Я постоял у могилки, снял шапку. Подумал: «Еще один хороший человек не дошел до своей хаты». И двинулся обратно. Под соснами, где партизаны, видать, отдыхали, валялись недокуренные цигарки «козья ножка» и ломтики сала. Сало было хорошее, розовое. С мой палец толщиной. И тут же, прямо в грязи, лежала сумочка, потрепаненькая такая. Из-под противогаза. Я поднял ее. Повертел. Потряс. Из нее посыпались только табачные крошки...