Своими авианалетами на Гамбург англосаксы до тонкостей отшлифовали искусство коврового бомбометания, возведя его в ранг военной доктрины, чем никогда не грешили русские. И если в ходе кровопролитных боев за Орел и Белгород Красной Армией было уничтожено, по совокупности, около семи тысяч солдат вермахта, то шестидневные бомбардировки Гамбурга западными союзниками унесли не менее пятидесяти тысяч жизней простых людей: стариков, женщин, детей.
То, что на рубеже июля — августа творилось в Берлине и пригородах, не поддавалось описанию. Казалось, ад, принесенный нацистами на землю СССР, бумерангом вернулся в рейх. Все дороги, ведущие к городу, улицы, транспорт, сады и скверы были забиты оборванными, обожженными, шокированными людьми, как будто все население Гамбурга одновременно переместилось в окрестности столицы. Самое тяжелое впечатление оставляли дети, многие без родителей, грязные, перепуганные, беспомощно озирающиеся по сторонам, в руках некоторые сжимали справку идентификации, выданную потерявшими голову от такого наплыва активистками женской партийной организации НСФ. Вокзалы походили на разоренные муравейники; в гулком просторе дебаркадеров крики, плач, визги, проклятия, ругань свивались в густой рёв, напоминавший органное крещендо под сводами Берлинского собора. То и дело его прорезал тонкий истерический смех девчушки с обгоревшими руками. Ком вещей упал на пути, и прибывающий поезд в прах размолотил чьи-то последние пожитки. Толпа сжалась, выдохнула — и забыла. Какой-то старик в пальто и грязных пижамных штанах пытался что-то сказать пробегающим мимо него людям. Его не замечали, как будто его и не было вовсе. Берлин, и сам отбивающийся от налетов, не мог помочь всем, многие озлобились и желали уже вернуться назад, на свои руины, чтобы там пытаться как-нибудь выживать, не надеясь ни на чью поддержку. Страх и растерянность витали над толпами, слухи плодились один катастрофичнее другого, и все чаще люди не стеснялись в выражениях, когда всуе упоминали действующий режим.
У Зееблатта сломалась машина, и к важным пациентам ему теперь приходилось ездить на трамваях, поездах, автобусах, если кто-то из знакомых не предлагал ему свой автомобиль, так что ужас происходящего он вынужден был наблюдать во всей его неприглядной откровенности. Глядя на обессиленных, похожих на дикарей, часто израненных людей в обгоревших лохмотьях, прижимающих к себе испачканные сажей чемоданы и тюки, слушая их жесткие, нелицеприятные высказывания в адрес не только островных обезьян, разбомбивших цветущий город, но и тех, кто не смог их защитить, Зееблатт угрюмо думал о том, о чем вполголоса говорили многие: война скорее всего проиграна, и один только Бог знает, к чему это все приведет.