Рихтер.
Прощайте, товарищи. Мы погибаем».
В кабинет робко заглянул Валюшкин.
— Товарищ комиссар, — тихонько позвал он, вглядываясь в завесу табачного дыма, — где вы там? Вы просили досье на Ханнелоре Цепфер.
— Давай сюда, — сказал Ванин, не пошевелившись. — Зашторь окно и включи свет… Да не верхний. Лампу.
Валюшкин протянул ему папку. Ванин взял ее, откинул обложку. С фотографии на него глядели удивленные, светлые, почти детские глаза худенькой, миловидной девушки. Ванин сокрушенно вздохнул.
— Елизавета Синичкина. Лиза… Достань-ка, Валюшкин, водку. Там, в шкафу.
— Да я знаю.
— Себе тоже стакан возьми.
Валюшкин принес початую бутылку и два стакана из подстаканника.
— Куда поставить-то?
— На пол ставь. И стул возьми.
Валюшкин подтянул стул, сел и уверенным движением разлил водку по стаканам.
— Кто у нее родители? — спросил Ванин.
— Да никого почти не осталось. Отца и так не было. Мать в прошлом годе от воспаления легких померла. Еще бабка в Калуге. Эта жива.
Ванин долго молчал, прежде чем проглотил водку, и жестко отрезал:
— Не бабка, Валюшкин. Не бабка. А — бабушка.
Берлин, Грюневальд,
16 августа
После ночной грозы неожиданно резко похолодало. В воздухе повисла невидимая морось, при порывах ветра она ложилась на лицо, словно влажная ладонь девушки, и исчезала, когда ветер стихал. Из-за длительной жары земля была усыпана высохшей листвой; возникало ощущение, что уже наступила осень. Большой, рыжий пес, видимо, потерявший хозяина, бегал среди деревьев, волоча за собой поводок, сосредоточенно обнюхивал корни, задирал заднюю лапу и бежал дальше.
Гесслиц и Хартман сидели на полуразвалившейся скамейке в глухой части парка, куда вела едва различимая, заросшая тропинка. С лица Гесслица не сходила тень беды: он никак не мог взять себя в руки, хотя понимал, что пора уже собраться. Хартман курил сигарету за сигаретой: он сидел, уперевшись локтями в колени, щелкал зажигалкой и, не отрываясь, глядел на голубое пламя.
— Тебе надо уходить, — сказал Гесслиц. — Время вышло. Это не пожелание, а приказ.
Хартман сделал последнюю затяжку, щелчком отбросил окурок и сразу достал новую сигарету.
— Чей? — спросил он.
— Мой. Теперь есть только мои приказы.
— А ты?
— А что я? Со мной-то как раз все в порядке. Да и как бросить Нору? А ты… ты и так ходишь по лезвию бритвы. Но теперь в этом нет смысла. У нас больше нет обратной связи… — Голос Гесслица слегка дрогнул. — Одним словом, ты уходишь.
— Не знаю… — задумчиво произнес Хартман.
— Очень быстро они опознают Оле… Оле часто бывал у тебя в отеле. Его видели. А значит, запомнили. Кто-то, может быть, видел его рядом с тобой. На месте Шольца я бы показал его фото всем сотрудникам «Адлерхофа». И кто-нибудь обязательно вспомнит.