— Врешь, Мантерыс, по глазам вижу. Рано или поздно все равно отдашь. Времени у нас много… А теперь расскажи мне, что было в этом предсказании, для протокола.
— Вы же все знаете. Доносчик вам содержание рассказал, а может, и записал.
— Может, и записал… Но я хочу это от тебя услышать.
— Жаль время тратить, пан комиссар. Вы мне покажите донос, я вам честно скажу, правду ли ваш стукач написал.
— Постыдись, Мантерыс. Ты меня за дурака принимаешь? Кто тут следствие ведет? Был донос — не было, что я знаю, то знаю, а ты должен дать мне показания для протокола. Ну, что там этом пророчестве было? Было, например, что Польша ваша возродится?
— Было.
— «От моря до моря»?
— Было.
— И ты в это веришь?
— Больше, чем самому себе.
— Читал ты это предсказание людям в бараке?
— Читал.
— Ты им говорил, что Польша будет от моря до моря? Говорил? Так что же? Значит ты хочешь изменить границы Советского Союза?
— Польша была всегда. Не я это предсказание написал. А граница? Что я могу, пан комиссар?
— А может, ты началу войны не радовался? — Как бы это вам объяснить…
— Что тут еще объяснять, тут факты важны. Фашисты вероломно нападают на миролюбивую страну Советов, бомбят мирные города и села, убивают стариков и детей, а он этому радуется! К тому же, ты сеял в людях неверие в нашу победу. Восхвалял фашизм. Гитлера тебе захотелось? Ну, нет, Мантерыс, даром тебе это не пройдет. Закон военного времени у нас суровый, Мантерыс. Очень суровый.
Мантерыса держали в комендантской «каталажке». В соседней камере сидел Антоний Дерень. Они были знакомы еще в Польше, Дерень был из Тлустого, где работал на кирпичном заводе. Считался порядочным мужиком, хоть и подозревали его в связях с коммунистами. Уездная полиция время от времени мытарила его допросами, сажала под арест. Говорят, от едва избежал Березы. Что-то видно было в слухах о его большевизме, потому что, когда в сентябре в Польшу вошли русские, Антонии Дерень вместе с несколькими местными евреями и украинцами заседал с новой властью в красном уездном совете. Но вскоре его оттуда выгнали, а 10 февраля увезли в Сибирь. Недоброжелатели, в том числе и Мантерыс, не раз его коммунизмом попрекали и ехидно подсмеивались, что коммунисты оставили его на бобах. Дерень, мужик неразговорчивый, замкнулся в себе, на колкости не реагировал. А когда эпидемия тифа лишила его жены и двоих детей, остался один, как перст. Он действительно заявил, когда началась война, что хочет идти добровольцем на фронт. И не он один. В Калючем несколько десятков поляков просили отправить их на войну. Это были в основном холостяки, готовые на любой риск, только бы вырваться из здешней каторги на свободу.