Несколько раз он пытался связаться со своими через наладонник и телепатически, но аномалия глушила связь. Похоже, во время погони он угодил в ту самую зону, где Люб утопил флаер. Вертера хотя бы вытащить получится, вот радость-то… За ехидно-печальными размышлениями штурман пропустил, когда небо затянуло рваными тучами, похожими на ободранные кошачьи хвосты. Свет то делался нестерпимо ярким, когда выныривали луны, то тусклым, то вовсе наступала глухая темнота — глухая даже для острого ночного элвилинского зрения.
А тут еще конь, подбросив задом, выбил Риндира из седла.
Тот успел сгруппироваться и упал в грязь по-кошачьи мягко, приземлившись на четвереньки. И тут же ощутил давление на запястья и лодыжки. Что-то держало его, мешая вскочить. Конь за спиной тонко, отчаянно ржал.
В промоине туч опять показались луны, и штурман разглядел торчащие из болота руки: шевелящиеся, пробующие вонзиться когтями. Бронекостюм скрипел, сопротивляясь. Похоже, коня точно так же схватили: кисти торчали из болота, как камыш. Мертвецы из утонувшей обители? Точно Риндир видел еще один сон с Бранни. Острое чувство страха за нее вскипело и вырвалось, оказавшись острым не фигурально. Оно срезало хватающие руки по запястьям, точно коса траву. Штурман наконец вскочил. Осмотрел ноги дрожащего коняшки, обтер, залил биоклеем.
Вскочил верхом:
— Выноси, родненький!
И поскакал по чуть мерцающей тропе среди рыжих деревьев. Безуспешно стараясь вспомнить, где видел или хотя бы слышал о ней. Болото, всхлипнув в последний раз, выпустило коня на сухой остров, торчащий в трясине, точно плешивый череп. Десяток шагов туда, десяток сюда.
Холмик со срубленным скитом был обманкой. В рубленом столбике мог поместиться один человек, и то худой и стоймя. Хотя не мог бы, столбик был забит костями с ошметками плоти — не иначе как неудачливыми рабочими, которых отослал сюда Трилл. Но остров хотя бы давал опору ногам коня. Кудрявый затрясся от усталости, звеня бусинами, вплетенными в шерсть, и жалобно заржал. Ему откликнулось ржание. Второй конь, тоже по уши грязный, был привязан к осине за скитком. Бранни не было. Зато два каната торчали из рогоза, змеились и подергивались, как живые, переливались мелкой чешуей. Красный. И белый. «Осень, время красной нити». Риндир нагнулся и рукой в перчатке безжалостно обхватил канат. Сдавил, как спелое яблоко. И решительно дернул.
Внизу, у ног, закричала прорва. А потом под ногами качнулась земля.
Обитель медленно всплывала вместе с островом. Словно затонувший корабль, привязанный к поплавкам. Лебедки крутятся, тали натянуты, ругаются рабочие, а судно скрипит и скрежещет, потому что дно не хочет отпускать его. И медленно показывается из толщи воды, облепленное ракушками и водорослями, со спутанными снастями, с качающимися бортами, грязное, вонючее, гнилое и ржавое. С него стекают песок и вода, и обнажается неприглядное нутро. А здесь еще и разрывая наросший сверху над бывшим озером тонкий слой почвы и болотных растений.