— Мама скоро умрет, — сказал Марк. — БАС — неизлечимая болезнь, с ней можно прожить не более двух-трех лет.
Должно быть, мои глаза округлились от ужаса, потому что брат опустился на колени и обнял меня:
— Забудь, что я сейчас сказал. Когда мы умрем, известно только Господу. Я просто хотел тебя предупредить, что наши дела не так уж радужны.
— Папа говорит, что…
— Я знаю, что говорит папа. Он тебе соврал. Знаешь почему?
— Нет.
— Потому что в глубине души он сам не может принять правду. И никогда не сможет. Понимаешь?
— Кажется, да.
— Мама проведет остаток жизни в постели или в кресле вроде этого. Видишь, тут у Хокинга панель? — Марк показал на фотографию. — Он управляет ею взглядом, потому что все, кроме век, у него обездвижено.
Я не знал, кому верить: отцу или старшему брату. Я был бесконечно предан обоим и абсолютно уверен: никто из них никогда бы не солгал и не навредил мне.
— Это правда, Джонни. Мама очень больна и скоро нас покинет. Но ведь лучше об этом знать, правда?
Я часто-часто закивал.
Помню, потом я со всех ног кинулся вниз и что было сил обнял маму. Она читала газету в гостиной и очень удивилась, когда я бросился ей на шею. А потом вдруг рассмеялась.
Марк оказался прав. Через полгода мама перебралась в комнату на первом этаже, где проводила дни в постели или в кресле у окна. Речь у нее пропала практически в один день, хотя мне до сих пор кажется, что она нарочно перестала говорить: не хотела, чтобы мы видели, как она мучается, пытаясь выговорить самые простые слова. Дом наводнили медсестры и кинезиологи.
Июль 2000
Кладовая возле кухни теперь служила моей матери спальней. Денег у нас становилось все меньше — накопления съедали расходы на врачей, а отец по понятной причине не мог работать, как раньше, — да и припасов у нас было намного меньше, чем раньше. Накануне нового тысячелетия кладовая была почти пуста, так что переделать ее под жилую комнату получилось за день. Мы на славу потрудились втроем: отец, Марк и я. Грустный выдался день: мы красили стены, вешали новые шторы, ставили красивые лампы и знали, что маме суждено здесь умереть.
Ее тело стремительно усыхало. Утратив дар речи, она почти перестала подниматься с постели. Папа купил инвалидное кресло, механическое. Он сказал, что электрическое не годится — вдруг мама захочет прогуляться по лесу? На самом деле ей становилось все хуже и уже не хотелось ни в лес, ни куда-либо еще. Когда мы спрашивали, не желает ли она подышать свежим воздухом, мама моргала дважды. Ты устала? Одно движение век.
В те дни я понял кое-что важное. Не то, насколько эфемерно счастье, — точнее, не только это. Оказалось, что три родных друг другу человека, живущие под одной крышей, воспринимают одну беду совершенно по-разному. Отец отказывался принимать мамину болезнь, хотя прекрасно видел, что ее душа едва держится в искривленном теле, в котором не было и сорока пяти килограммов веса. Он обсуждал медицинские вопросы с докторами и медсестрами, которые, сменяя друг друга, дежурили в доме по шесть часов, но с нами — никогда. С нами он притворялся, что все осталось по-прежнему. Как будто мамино здоровье касалось только медиков, а нам не следовало ни о чем переживать. Всякий раз, когда Марк пытался завести прямой разговор, отец попросту отказывался отвечать.