Вениамин задумался, вздохнул тяжело.
— Крамольную мысль теперь скажу, богохульную, только тебе, Игорь, только сейчас… Вот выпью еще стакан и скажу! Права она была — спасти ее я всё равно не мог. Только мучения, только агонию продлить. А так бы я в конец извёлся, смертушку любимого человека наблюдая. Как угасает она, как облик человеческий теряет. С моим-то воображением. А так… Пришел как-то вечером домой из аптеки, часовую очередь выстоял, а она бледная вся и даже пошевелиться не может. Я подбежал, спрашиваю ее: «Плохо тебе?» А она улыбается так, еле-еле, уголками губ и шепчет: «Нет, хорошо. Теперь уже хорошо». Я гляжу, а подле кровати блистеры вскрытые валяются и в руке, в кулачке, какие-то таблетки зажаты, которые она проглотить не успела. Я к телефону «скорую» вызывать, а она говорит: «Не надо. Поздно уже. Ухожу я. Не хочу тебе неудобств и страданий доставлять. Ты, — говорит, — жить должен. Творить, картины писать, лепить. А мне всё равно помирать. Но так я умру в здравом уме и памяти, и образ свой сохраню. А чтобы криком кричать, чтобы под себя ходить — нет! Не должен ты меня такой видеть! Прощай, — молвит, — Венечка. Живи счастливо, женись, детишек рожай, да меня вспоминай, какая я была…» И отошла. Как уснула…
По лицу Вениамина потекли редкие слезы, которые он торопливо смахнул.
— Только я больше жениться не стал. Не хочу… Не буду! Пусть лучше музы на час или день… Не хочу привязываться. Лучше Саскии своей все равно никого не сыщу, хоть весь свет с ног на голову переверну. Нет равных ей и не будет. Черт… коньяк кончился. Посмотри, Игорь, там еще где-то водка была! — Налил водки. — За ненаглядную мою, за жену, за музу и покровительницу! А эти все… Это так — услада для глаз и тела. Они душу мою не трогают. Нет! Я их после — взашей! Вот как оно сложилось…
— Извини, Веня, — тихо сказал Игорь.
— За что?
— За то, что спросил. За воспоминания…
— Ерунда. Минутная слабость. Будем жить! Она мне жить завещала. Ради нее! Ради воспоминаний. Ушла она не больной старухой, но ангелом в ореоле святости! И даже в гробу лежала с ликом ангельским, потому как не успела ее сожрать болезнь, не успела лик страданием обезобразить! Такой я запомнил ее. И слова прощальные… И покуда жив — жить буду на полную катушку. За что ей низкий поклон!
Вениамин наклонился, так что грива коснулась пола, отвесил глубокий поклон, да не удержался на ногах, раскатился и рухнул на пол.
Сел, глянул на Игоря трезво. Как будто не пил вовсе.
— Ей я жизнью своей обязан. Творчеством своим. Всем обязан! Икона она моя, на которую только молиться… Иди, Игорь, ступай. Не хочу, чтобы ты меня таким видел! Я теперь с ней говорить стану. А после… после напьюсь до зеленых чертиков, потому что больно вот здесь, — ткнул он себя пальцем в сердце. — Потому без нее мне свет не мил. Ты после приходи, когда я вернусь. Тогда веселиться будем, песни петь, бешбармак кушать. Жить будем! После. Всё после. Не теперь…