— Нужно, Игорь, теперь точно нужно! Если они решились, если пошли на такой шаг, то это в корне меняет ситуацию. Это уже не собака… Это больше чем собака!
Эпизод тридцать седьмой. Три месяца и девятнадцать дней до происшествия
— А-а, Игорек… Ну-ка повернись. Еще. Что так плохо выглядишь?
— Нормально выгляжу. Как всегда.
— Не скажи… Художника, дорогой мой, не обмануть. У нас глаз наметан. Мы каждую морщиночку, каждый оттеночек… Другое у тебя лицо нынче. Да-с. А ну еще повернись… Вот сюда, к свету. Ушли цвета. Пожухли, как на старом полотне. Серые оттенки появились. Не та кожа, не та! Не высыпаешься, поди? Понимаю… понимаю. И завидую… Нынче я на такие подвиги не отважусь, нет. А в твои годы неделями мог не спать! Днем у мольберта, в порыве творческом, вечером — в пиру хмельном с чаркой и приятелями разлюбезными, ночью — в угаре любовном. И так без передыху. Часок-другой соснуть — за счастье. И ничего — выдюживал. Какие картины писал, какие скульптуры ваял! С какими дамами романы крутил! Таких теперь нет — Клеопатры, львицы египетские! А медовый месяц с моей Саскией? Тогда, кажется, вообще глаз не сомкнул!
— С кем, простите?
— Жену я свою так называл. Саския. Такая раскрасавица была, куда там нынешним моделистым фифам. Нынешние — кожа, кости и силикон во всех местах, а внутри ничего — пустота что тут, что тут, — постучал Вениамин по груди и голове.
— Разве вы были женаты? — удивился Игорь.
— Конечно! И был счастлив в том браке безмерно, ибо влюблен был в супругу свою до потери сознания. Как Ромео в Джульетту. Да! Нет повести печальнее на свете… Сгорела моя Джульетта в одночасье. На пике нашей любви! — Вениамин тяжко вздохнул, и глаза его нехорошо заблестели. — Бог опустил ее с небес на землю, дабы даровать мне безмерную любовь, и забрал от меня во цвете лет.
— Отчего она… — замялся Игорь.
— От рака. Болезнь такая, что ни старых, ни молодых не щадит.
— Долго мучилась?
— Так и не мучилась почти. Она добровольно ушла. Сама. Как стала слабеть, как поняла, что обузой мне станет, так таблетки выпила. Где у меня тут коньяк? — Засуетился. Откупорил торопливо бутылку. Налил. Выпил без закуски. Задумался, вспоминая. И уже остановиться не мог. Ни в воспоминаниях, ни в коньяке. — И кто бы мог подумать… Молодая была, здоровая. И вдруг тошнота, колики. Мы и значения не придали. А потом… Боли у нее начались, хоть крепилась она — ни звуком, ни взглядом… После слегла. Я за ней ухаживал… да как… как мужик ухаживать может — через пень-колоду. Смотрела она на мои потуги — вздыхала. «Ты, — говорила, — не сиделка. Ты скульптор. Тебе лепить надо, а не каши варить и простынки стирать». Да и верно, не до высокого искусства мне тогда было — убирал, стирал, уколы делал, лекарства доставал. Как белка в колесе крутился. Чертовом! А она от того страдала пуще, чем от боли. Плакала. Беззвучно так, чтобы меня не расстраивать. Отвернется, уткнется в подушку и рыдает. Только плечики вздрагивают. А подушка после насквозь, хоть выжимай! Вот как! Сама умирала, а меня расстраивать не хотела. Такая была! А потом надумала уморить себя, чтобы избавить меня от хлопот. Для творчества высвободить, для жизни. Чтобы мук ее я не наблюдал, немощной ее не видел. Хотела остаться в памяти моей светлым ангелом. Такое невозможное благородство! Обо мне думала, не о себе!