Мать не любила скандалов. Она верила, что на белом свете больше добрых людей, чем злых, и думала, что все обойдется: не станет же такой учтивый барин раздувать скандал! Дед Семен гнул круче, и вышло так, как говорил он.
Фон Шлиппе не простил публичной обиды, и где-то что-то завинтилось. Дней через десять отца вызвал благочинный — отец Алексей и сказал:
— Сильные мира сего вдруг узнали с удивлением, что существует слишком угловатый и дерзкий учитель Шумилин, и не хотят видеть его в нашей сельской школе.
Благочинный не лишен был юмора. Он говорил с отцом строго, но не мог скрыть улыбки. В узких глазах его — карих, с прищуром — играли смешинки, а на круглом животе, туго обтянутом новой кашемировой рясой, мелко дрожал от сдавленного смеха золоченый наперсный крест.
— Скажу не для огласки: ловко вы отбрили немчуру! И я, батенька, картинно представляю себе все эти сытые, самодовольные рожи после вашей тирады. Вы истинно русский человек и не могли поступить иначе. Но…
Благочинный вскинул к плечу правый рукав рясы с шелковым отворотом и провел тыльной стороной ладони под широкой седеющей бородой. Это означало, что разговор заканчивается.
— Но, к сожалению, Алексей Семенович, ваша проделка получила огласку даже в епархии, у преосвященного. А вы его знаете: он крут и дорожит мнением дворянства. Даже немецкого! И в досье на вас найден пренеприятный штрих: папеньку вашего высекли в канцелярии козельского исправника. И вам, батенька, придется искать места в пределах нашей епархии — Калужской и Боровской — в любом училище, но не в церковноприходской школе. По совести, жаль мне вас. Человек вы молодой, только начали делать карьеру! И я беру грех на душу: не увольняю вас с волчьим билетом, а прошу самолично подать в отставку! Ну, к примеру, по семейным обстоятельствам!
Прошение было написано, принято, и отец почти весь год просидел дома: скучал, курил, читал, изредка работал в саду, рассказывал Димке сказки, писал бумаги всякому школьному начальству и ссорился с дедом. Дед Семен наскакивал петухом, когда надо было идти в лавку к Олимпию Саввичу, а в большом мягком кошеле из кожи — с железными дужками и двумя дробинами наперехват — не звенели даже тонкие и легкие медные полушки.
Отец, глядя по сезону, то хватал корзину и уходил по грибы на целый день в Долгий верх, то пропадал с ружьем две-три зари, пока мать не начинала плакать и упрекать деда — тихо и долго — за тяжелый нрав и злой язык.
Но кланяться фон Шлиппе отец не пошел. И если в субботний вечер дед еще бурчал по привычке, отец делал знак матери одеваться и уходил с ней в гости к дяде Ивану — фельдшеру, который жил на окраине села, за барским садом, в деревянном флигельке возле больницы. А дед доканчивал самовар в одиночестве и заваливался спать на широкой русской печке.