Однако когда его приговорили к пожизненному заключению, я поклялась себе восстановить то, что он пытался разрушить. Шаг за шагом Ханна и Дэвид приходят в себя, и я намерена обеспечить нам жизнь, в которой не будет места страху.
– Когда же мы ее увидим? – кричит Дэвид, все еще прижимаясь лицом к стеклу.
– Очень скоро, – говорю я, когда на горизонте становятся видны очертания города.
Гарри решил, что мне не помешает сменить обстановку, и, возможно, он прав. Были времена, когда сама мысль об офисной работе казалась мне концом света, но сейчас у меня есть семья, о которой нужно заботиться, да и «Нью-Йоркский корреспондент» звучит очень даже ничего.
– Готовься, Дэвид, – говорю я. – Поздоровайся со своим новым домом.
Мы собираемся у окна, когда Ханна вдруг подскакивает.
– Мама тоже должна это видеть, – говорит она.
Я наблюдаю, как она достает из ручной клади фарфоровую урну. Мы решили развеять прах Салли, когда приедем на новое место, и я знаю, что скоро придет время прощаться.
– Я ее вижу, я ее вижу! – кричит Дэвид. Вот она – поднимается в небо, оплот надежды и свободы. – Какая она огромная! – восклицает он. – Как ангел.
Пока Ханна и Дэвид разглядывают статую Свободы, я откидываюсь в кресле и закрываю глаза. Он, как всегда, со мной, и в руках у него книга улыбок.
– Tusbih ‘alá khayr, Кейт.
Перед тем как уехать, я написала последнюю статью. В ней я рассказала о маленьком сирийском мальчике, который любил играть в футбол и мечтал о лучшей жизни. Рассказал о моей сестре Салли, которая хотела просто чувствовать себя в безопасности. Рассказала о Лейле, Хассане и Халеде – обо всех тех, кто поделился со мной частичкой своей жизни и кто навсегда останется в моем сердце.
У меня в голове прокручиваются последние слова, которые я торопливо напечатала, прежде чем покинуть редакцию навсегда.
«Это довольно странная работа, – написала я. – Мы снова и снова бросаемся в самое пекло. Люди считают нас бесстрашными, потому что мы стремимся в бой, а не убегаем, но я бы никогда не назвала себя храброй. Для меня быть журналистом – значит дать слово тем, кого никто не слышит, поведать миру их истории и показать истинную человеческую цену войны.
Когда лицо Нидаля начинает бледнеть, я думаю о надписи на статуе:
Вы, земли древние, свою храните пышность, —
Кричит она безмолвными устами, —
А мне отдайте грусть, усталость, бедность,
Чтобы дышалось легче под холмами.
Отвергнутых скитальцев ваших берегов
Вы шлите мне, бездомных и несчастных,
Чтоб подняла я светоч здесь, у золотых ворот.
Думая об этих словах, я оплакиваю мужчину, которым он мог бы стать, жизнь, которую мог бы прожить.