Дом станции отдавался тьме, окна исчезали. Так хороший стрелок гасит мишени в электрическом тире.
Карлик в короткой куртке сказал птичьим, педерастическим голосом:
— У насилуемых есть цель — так сдружиться с насилующими, чтоб они тебя не убили потом, когда исполнят свое…
У другого карлика был бас, но он не умел говорить, только хрипел.
Член тенора был кривой, победоносный. У баса оказался вяловат, сминался, как воздушный шарик, и она стала ему помогать, будоражить пальцами, как только прошел мешавший дышать страх. Тенор был заботлив: постелил под колени ей куртку, чтоб не на снегу стояла, не студилась.
В такси быстрых окраин отвезли ее домой.
***
Наутро они приехали в черной машине, долго из нее вылезали, кружили по двору.
День был обычный, облака в небе шли сплошным фронтом, но каждый час появлялись разрывы.
Они вошли, она увидела: не карлики, просто низкорослые.
Она улыбалась резиновой улыбкой, голову поворачивала в профиль. Закуривала, но не курила, а ломала табачные изделия в пепельнице.
Тенор спросил:
— У тебя есть кто-нибудь постоянный? Он не станет, допустим, мстить?
Она молчала. Бас захрипел, будто собирался кашлять.
Тенор сказал:
— Ты думаешь, мы за всеми так ухаживаем? Домой отвозим, навещаем утром? А мы даже фамилий не скрываем наших: Мазуров, Макаров.
Она молчала.
— Дело не в этом, — продолжал тенор. — Ты наша. Мы ведь угрожать не умеем.
Она встала, прошла в ванную, включила воду. Вода била в слив, чмокала, улетала в трубы.
***
Она знает, с их слов и изнутри, от себя: да, она — их.
Она живет ожиданьем приказа или знака. Она томно снимает трубку черного телефона. Она осматривает свое тело: склонив голову, а также с помощью одного или двух зеркал. Она берет свои груди в руки и сводит их под кофтою тесно вместе.
После душа, распаренная, голая, она идет на кухню, подолгу стоит у окна, расплющив нос и груди о холодное стекло.
Она садится на немного липкий линолеум, стрижет и пилит ногти.
Она замирает, уронив пилку и щипчики. Одна нога ее согнута, и колено подтянуто к подбородку. Для полного перерождения, думает она, тело нуждается в дальнейшем осквернении.
Она вытягивается на линолеуме и бьет ягодицами в пол.
Она думает: «А раньше, в дни скачек по субботам и пляжей по будням, и поцелуев в прихожих, полных шуб, можно было не петь и не плакать, можно было все…»
В газете, которую ураган забивает в форточку, как кляп, она читает (с трудом): «Медная Страна».
«Медная Страна, как всякая другая, имеет тело и душу. Тело Медной Страны содержит в себе пельменные. Когда в пельменных нет пельменей — это кризис.