У дверей Серафима Павловна обернулась и, видя, что за ней идутъ ея дѣти, — сказала твердо, сухо, повелительно:
— Я одна. Останьтесь!
Всѣ замерли на мѣстѣ. Она вышла и медленно, но твердо шла по дорожкѣ кѣ рѣкѣ. Всѣ глядѣли на нее изъ окна, кто съ испугомъ, кто съ жалостью, кто съ изумленіемъ. Сережа не выдержалъ.
— Нѣтъ, — воскликнулъ онъ, — не могу, не пущу ее одну!
И онъ бросился за матерью.
Всѣ другіе не двигались. Глаша зарыдала. Соня и Зинаида Львовна бросились къ ней, обняли ее и плакали.
Серафима Павловна вошла въ домъ, двери котораго были настежь отворены; она твердо вошла на крыльцо и стала медленно подыматься по лѣстницѣ. Она не могла итти отъ страшнаго біенія сердца и часто останавливалась, прикладывая руку къ этому разбитому сердцу. Вотъ и зала, гдѣ онъ сидѣлъ за столомъ такъ недавно, и гдѣ еще стоятъ его большія кресла, а вотъ затворенныя двери въ комнату Вани… Вани! Она обвела залу блуждающими глазами и дрожала вся съ головы до ногъ, какъ листъ подъ осеннимъ вѣтромъ… А вотъ кабинетъ его: дверь отворена. Она взглянула на эту отворенную дверь и со всѣхъ ногъ ринулась въ нее и, стремительно подойдя къ письменному столу адмирала, упала на колѣни передъ его кресломъ, — упала и голову свою безпомощную, посѣдѣлую уронила на подушку кресла. Такъ полубезчувственная, полуживая, но страшно страдающая лежала она на сидѣньѣ кресла, этого пустого кресла! Но вдругъ чьи-то руки обвились вокругъ ея шеи, какъ когда-то обвивались вокругъ ея шеи его руки, и горячія слезы полились на лицо ея, на ея голову, и глухія, стонущія рыданія отдались въ ушахъ ея. Она вся встрепенулась, вся содрогнулась, подняла голову и впилась глазами въ искаженное скорбью лицо Сережи. Она хотѣла оттолкнуть его, но что-то великое возопило въ ней, руки ея, безъ воли ея, потянулись къ сыну, прижали его голову къ груди; ея рыданія, ея слезы смѣшались съ его рыданіями и слезами. У ней разверзлись источники слезъ и потекли неудержимо, стремительно, обильно. Съ ними, съ этими слезами возвратилась къ ней угасавшая жизнь и померкшій разумъ. Загорѣлся огонь любви иной, но столь же сильной — огонь материнской, всесильной, великой любви!
Долго ли плакали они въ объятіяхъ другъ друга, они не знали, но когда опомнились, то сынъ тихо и бережно, не выпуская мать изъ своихъ объятій, повелъ ее изъ дома и ст, лѣстницы, посадилъ въ карету, сѣлъ рядомъ съ нею и, не дожидаясь никого, сказалъ твердо и громко:
— Съ Богомъ, въ Москву!
Серафима Павловна послѣ потрясающаго прощанія съ Знаменскимъ впала въ апатію и вошла въ свою маленькую московскую квартиру, не замѣчая ее, и на всѣ заботливые вопросы Сережи отвѣчала односложно.